День Дьявола

Я вспоминаю, как все это начиналось. Мы занимались с ней на той самой лужайке. Каждый день. Она была очень терпелива, моя маленькая китайская девушка. Довольно трудное занятие – учить У-шу здоровенного дылду, которому под тридцать лет, который в жизни своей служил в армии, и дрался, и изучал боевое самбо, и убивал людей из автомата. Потому что его приходится не учить, а переучивать. У меня были свои стереотипы, крепко вбитые в покалеченную голову. Я всегда хотел побеждать, я верил в превосходство физической силы, почти всегда был агрессивен.

Я помню, как Цзян стояла, как рисовала передо мной фигуры в воздухе своими изящными ладошками, как говорила мне:

– …Из у-цзи [64]самообразовалась Вселенная. Она проявляется в состоянии Великого предела. Есть иньи есть ян. Внешняя сила груба, в ней нет взаимодействия двух сторон. В ней есть подъемы и остановки, есть перерывы, есть и разрывы. Старая сила доходит до истощения, а новая не рождается. В этот момент легче всего победить человека. Настоящее искусство использует волю, и не использует силу – ли, от начала и до конца оно идет мягко, не прерываясь, оно проходит полный круг и возрождается вновь. Круговорот его безграничен"…

– Подожди, Анютка… – Я старался говорить как можно мягче. Я перебил ее, сделав над собой усилие, потому что это было наслаждением для меня – стоять, и слушать ее, и любоваться ею, красивой девочкой, совершенным созданием природы. – Как тебе удается это, Анютка? Обычно ты говоришь по-испански гораздо хуже. Извини… Почему, когда ты начинаешь объяснять мне эти древние истины, ты говоришь, как поэт? Что происходит с тобой?

– Я занимаюсь… – Цзян опустила глаза. Я беру словарь и перевожу то, что хочу сказать вам завтра.

– Когда ты занимаешься? У тебя есть время?

– Ночью.

Она стояла, и глядела вниз, пыталась рассмотреть что-то в вытоптанной траве. Это было признаком крайнего ее смущения.

– Анютка, солнышко… – Я задохнулся, подкатило что-то к горлу. – Значит, ты не спишь ночью, чтобы лучше подготовиться к занятиям со мной? Ты специально заучиваешь все эти тексты на испанском? Господи… Ты просто чудо!

– Это совсем нетрудно, – быстро произнесла она. – Мне все равно надо учить язык. И… почему бы и нет? Вы – мое единственное занятие здесь, в этой стране. Единственное, кроме работы.

Я не спросил, есть ли у нее парень. И так было ясно, что нет.

– Слушай, Анютка… Откуда ты так хорошо знаешь все это? Про иньи ян, и все такое? Откуда ты знаешь У-шу?

– Я – мастер спорта, – она наконец-то подняла глаза. – У нас это так называется. Наша страна развивает спорт. У нас Народная Республика. У нас дети могут ходить в секцию, и это бесплатно, за это не платят денег. Это социализм.

– Это знакомо мне, – усмехнулся я. – Я и сам вырос при социализме. Сам ходил в какую-то секцию. Пионеры в красных галстуках, дедушка-бровеносец, пять звездочек… Знаю я эти сказки.

– Не надо ругать! – она сердито махнула рукой. – Это легко – ругать! Надо жить так, и понять, что делали для нас. Здесь я не могла бы так. У меня был Учитель там… И он учил меня не для денег. Мы были как его дети…

– Ты скучаешь по дому? Почему же ты уехала оттуда? Почему? Ты, маленькая девчушка, бросила свой дом, и своего Учителя, и свой социализм, и своего Великого Кормчего Мао. Ты предала их?

– Мао был плохой! – Ярость и боль полыхнули в ее глазах. – Я ненавижу Мао! Он убил много людей. Он убил моего отца. Социализм… Это не важно для меня, важен Китай. Но там трудно сейчас, много уезжают. Уезжают, кто может. Это обычно. У меня была возможность уехать, и я сделала это. Но я не предательница, нет! Не говорите так, Мигель! Вы не должны так говорить! Потому что ваше слово очень важно для меня! Не говорите…

Она заплакала. Уткнулась лицом мне в грудь, а я стоял и гладил ее по голове, по гладким шелковистым волосам, и чувствовал себя последней скотиной.

Я хорошо понимал ее. Может быть, понимал так, как никто в этом месте. Ей было одиноко. И тем более одиноко, что попала она в общество, в котором все было устроено по-другому. На ее родине остались люди, которых она любила. Она оторвалась от своих корней, и теперь, как растеньице, пересаженное в чужую почву, тянулась к чему-то, что могло согреть ее солнечным светом.

Она тянулась ко мне.

Я вдруг почувствовал тоску. Вспомнил свой город, где я родился и вырос, точку на карте, воткнутую волей истории в холодную середину России. Вспомнил старые улицы, по которым любил бродить. Древние дома с арками, перекошенными ревматизмом времени. Мартовские проплешины луж на асфальте. Желтые любопытные глазки мать-и-мачехи. Шелест берез на ветру. Усталые лица старух. Довольные физиономии студентов на автобусной остановке после экзамена. Прозрачные сосульки, оплакивающие зиму. Тополиный майский снег, медленно плывущий по тротуару…

Я скучал по своему дому, по тому, что оставил там. Я ощутил вдруг, насколько я русский. И насколько мне не хватает всего старого, привычного, родного.

Мама моя тоже осталась там. И я не знал, что случится с ней завтра.