День гнева

К Ошмянам Меркурий подъезжал с опаской, в ранних сумерках. Последняя верста шла голым, промороженным лесом — дуб, тополь, чёрная ольха. Снег не держался на перекрученных, шутовски вывернутых сучьях. Если на дубе удержались бледно-бронзовые листья, то и они позванивали зловеще, безнадёжно. Дождёмся лета, всё зазеленеет, внушал себе Меркурий и не верил. Со стиснутым сердцем подъехал к харчевне на окраине Ошмян, узнав её по описанию Могендовича. Хотелось поскорей бездомной кошкой проскользнуть в тёплую щель, но — незадача — попал к пьяному застолью.

Местная шляхта пропивала чинш, собранный с крестьян ко дню Святого Мартина. Кто не уплатит, штраф-поколодное... Свежего человека поволокли к столу. Меркурий не сопротивлялся, уже в привычку вошло — не выделяться. Заставив выпить штрафную чару (тэж поколодное, сострил шляхтич в сквозящей свитке, зато с серебряной насечкой на кинжальной рукояти), военная надежда Речи Посполитой возобновила словесную баталию.

В ту зиму говорили только о войне. Виленские пииты воспевали взятие Полоцка, усугубляя общую уверенность, что после полувекового перевеса московитов Божья симпатия перетекла в Литву подобно облаку, гонимому восточным ветром. Но стоило заговорить о продолжительности войны, её конечных целях, всякое общество, застолье как саблей разваливало надвое.

Король в беседах с иноземцами замахивался на Москву. Положим, перехватывал, вымогая новые займы. У Пскова и Смоленска стены каменные, ядрами с фитилями не подожжёшь. Даже если их возьмём, Москва с такой потерей не примирится, война протянется в будущий век. А ветер переменчив, Божья милость рубежей не ведает. Денег и на ближайшую кампанию недостаёт... московский царь готов мириться... Лицемэрно!.. Нехай лицемэрно, иж бы войска отвёл да грошей не платить... ага, а после сберётся с силой и тот же Полоцк у нас отнимет! Московиту веры нет!

Меркурий слушал без интереса. После побега он вознёсся и над вековой враждой народов, и над грошовыми терзаниями мелкопоместных. Иметь недвижимость и родину — равно обременительно. Земля достаточно просторна и обильна, чтобы принять, наполнить любовью, ненавистью, радостями, наслаждением, а значит — счастьем всякого человека, готового отовсюду уйти без оглядки... Где родина еврея, меланхолически-насмешливо выглядывающего из кухни? Какое у него располагающее, умное лицо с забавными жировыми складками от пейсов к бороде. Меркурий не вдруг сообразил, что жид ему мигает.

   — Ку-да? — рявкнул сосед. — А погуторить?

Меркурий вырвал локоть.

   — Ты — Оська Нехамкин?

   — Прошаю до покою...

В «покое» пахло обычной еврейской смесью тушёной, сильно перепаренной еды с неистребимым морковным цимисом, залежанных перин и неснимаемой одежды. Здесь даже чистоту скрывали — на всякий случай.

Повстречай Меркурий Наума Нехамкина в шляхетской половине, он принял бы его за валашского «боярина», дворянина средней руки. И ссориться поостерёгся бы. Влажные тёмно-карие глаза, сажистые брови, того же цвета тугие кудри, прижатые ермолкой, и борода, черно и плотно охватывавшая румяное лицо, равно могли принадлежать еврею, армянину, молдаванину. Зато булыжники предплечий, плеч, клещевидные кисти рук, борцовская грудь и выпирающие из-под хламиды мышцы живота редко встречались у соплеменников Наума, разве у потомственных железных мастеров. Пальцы и выдавали в нём мастерового, только не по железу: ссадинками, точечными ожогами, неизбежными при тонкой плавке и поковке, насечке и травлении кислотой. На черта ему бумаги князя Курбского?

   — Пан нэ побрэгавает сладкой вудкой?

В аспидной бороде сверкнули чесночные зубы и пунцовые уста сластолюбца. Этому — тоже в отличие от соплеменников — не терпелось взять от преходящей жизни самое лакомое, и побольше.

Вишнёвка была такой крепкой и переслащённой, что сразу всосалась в кровь, кинулась в голову. Меркурий испугался: ещё стаканчик — и не миновать «танна прадаць», продешевить. Наум утешил:

   — За цену погуторим на ясну голову. Покуда не показал бы милостивый пан тое бланкеты?

   — Мне не веришь, жид? — внезапно взбеленился Меркурий. — Я врядником у князя четыре року...

Наливка вязала язык. Рассудок оставался ясным, злобным, язык и руки — как у паралитика. Наум налил ещё. Губы его растягивались, но очи сузились, как от песчаного ветра.

   — Чтоб я так сомневался в своём здоровье, милостивый пан! Но и черешню на торгу спачатку пробуют. А наши дела на копы грошей. Але пан отдаёт паравагу талерам чи новгородцам?

Пан предпочитал английские резенобли и дукаты. Второй стаканчик (италийское стекло с едва намеченным морозным узором) успокоил его. Распутав завязки дорожного кафтана, Меркурий выложил бумаги из делового стола, взломанного кинжалом, без затей. Наум рассматривал их с каким-то некорыстным, учёным интересом.

   — Сгодятся, коли приложить уместные руки. Отдал бы их пан на береженье Оське, у нас, Нехамкиных, надёжно, мы своими семьями и всей недвижимостью отвечаем. Я добрую цену дам.