День гнева

Арсений осмотрелся, опоминаясь. В закутке между Никольской башней и стеною, в тени чёрного тополя иноки укладывали икону в кипарисовый ящик. Ими распоряжался, подёргиваясь и суетясь, послушник Юлиан — тот, что попросил Неупокоя поделиться благодатью. Никто его не слушал, но есть такие полудурки, что им не важно, слушают их или отсылают подальше, лишь бы поуказывать...

...Кетлер на допросе сказал: на исходе третьей стражи он собирался прилечь в своей палатке после обхода дозорных. Вдруг услышал бешеную стрельбу в шанцах. Решил, что русские сделали вылазку, выбежал одновременно с Фаренсбахом.

До времени, назначенного пушкарям, оставалось ещё два часа. И особо приказано было беречь порох. Когда подскакали к пушечным площадкам, в шанцах нельзя было дышать от селитряной гари. Обалдевшие стрелки бормотали несуразицу о «светящемся старце» на стене возле Никольской башни, седом и тощем, с распущенными волосами. По меньшей мере десять человек видели его и указали одно и то же место, куда и был направлен огонь из пушек и ручниц. На вопрос, зачем стреляли по столь ничтожной цели, пушкари и дозорные ещё глупее отвечали, что старец «издевался», чуть ли не угрожал, употребляя непристойные жесты, принятые у московитов. Сперва хотели достать его пулей, но лучшие стрелки не могли попасть. Наконец, и пушкарей заразила необъяснимая злоба, будто их разом замутило, как бывает, когда целый лагерь вдруг начинает палить по пробегающему оленю. Самые опытные готовы были присягнуть, что ядра били прямо по старику, но он не пропадал, грозился. Потом самые образованные догадались, что видение — колдовские проделки русских. Такое колдовство описано в европейских научных трудах, внесено в некоторые кодексы законов. Немцы просто не знали, что русским монахам оно тоже доступно.

Кетлер считал, что и сам он так глупо попался через колдовское помрачение ума. Надеялся, что игумен сбережёт его жизнь. У дяди, герцога Курляндского, найдётся, чем отблагодарить монахов.

9

Какого беса Борнемисса, прибывший на смену контуженому Фаренсбаху, затеял новый пролом, уже левее Никольской башни? Проще было ударить по едва заделанному, по незажившей ране. Порох на исходе, время к зиме. Близилась середина ноября, усилились морозы и снегопады, на диво ранние в этом году. Возможно, повлияли рассказы пушкарей о старце, несчастье с Кетлером. Но более простое объяснение найдено было рядовыми пехотинцами: наведённое помрачение умов. В разной мере, но большинство испытывали на себе какое-то дурманящее веяние, в определённые часы, ночные или предрассветные, наплывавшее на лагерь со стен монастыря... Поодаль, в стрелецкой слободе за церковкой, оно не чувствовалось. Из пятисот новоприбывших венгров более половины поселились там, потеснив немцев. Порубили на дрова заборы и сараи, отогрелись после Пскова. Вокруг королевского лагеря всё уже было сожжено, загажено, забито перемерзшим, голодным людом.

На бровке склона долины Каменца венгры наметили свою траншею, споро врубились в розовато-жёлтую супесь. Стрелецко-иноческий гарнизон не беспокоил их обстрелами, только смущал маячившими в просветах соглядатаями в чёрных куколях да временами — глухим застенным пением псалмов. Теперь у осаждавших было семь градобойных пушек, число людей перевалило за тысячу.

Но кроме пушек Замойский прислал в Печоры древнюю икону Благовещенья, полученную кем-то из православных литовских панов из Иерусалима. Сопроводительное письмо изобличало внутреннее смятение гетмана: «А будет за тою моею грамотой по доброй воле монастырь не отдадите, то аз буду Богу невинен, что святое место разорится и кровь взыщется на вас».

Замойский исстрадался за иноков, сопротивлением и участием в убийстве лишающих себя благодати, «ореола отшельничества». Письмо было зачитано в трапезной. Единогласный приговор гласил: «Не хотим королева жалованья и не страшимся от его угроз, не приемлем канцлерова ласкания, но умрём по иноческому обещанию...» После чего все дружно пошли к Никольской, вылезли на стены на диво венграм, собравшимся без боя войти в ворота. Громогласный старец Тернуфий, не пожалев ризы чёрного шёлка, наполовину вылез из бойницы закоптелым бревном, мерцая угольями глаз, и прорычал:

— Аще и предаст нас Господь за грехи наши, но должны мы все по Христе умерети в дому Пречистыя Богородицы! А монастыря королю вашему не отдадим!

Стрельцы на стенах согласно и жутко закричали, освирепели и стали шмалять из пищалей. Венгры, изумлённо ругаясь, укрылись в траншее. В тот день они работали со злым самозабвением, мечтая проучить зарвавшихся монахов-тунеядцев. Святые стены не помеха! Они, трансильванцы, и басурманских соблазнов не чурались, многому научились от соседей-турок, в том числе — поведению на войне. Залог победы — в решительную минуту впасть в кроваво-туманный гнев и рвануться, визжа, на стены, и рубить, пока тебя не срубят, как виноградную лозу, и ты в самозабвении не заметишь, что уже в раю... В их бешеной кротовьей работе чудилось нечто пострашнее немецкой пушечной долбёжки.