День гнева

С приездом Григория Нащокина туманилась и дальняя цель войны. Передавались приписанные ему слова: нам-де Ливонии не удержать, придётся поступиться, поторговавшись, а удержать бы Дерпт и Нарву. Умасливая панство, он подчёркивал неприязнь к Швеции. Уйдут русские из замков, придётся литовцам делить Ливонию со шведами. А Полоцк взят, всё течение Западной Двины доступно, за что ещё биться? Смоленск и Псков так приросли к Москве, что захватить их можно только великой кровью и ненадолго.

Шляхта ограничивалась болтовнёй, покуда война сжирала деньги. С приходом венгров стало ясно, что скоро всем садиться на коней. И снаряжать крестьянскую пехоту и гусар, новый вид воинства из конных простолюдинов. Крестьян едва набрали полторы тысячи. Король объявил набор гайдуков в своих имениях, к которым принадлежал и Ковель. И тут один из самых воинственных его единомышленников, князь Курбский, сорвал мобилизацию на Волыни.

Как он клеймил ленивую и легковерную шляхту, восхищался полоцким походом! Король ответно обласкал его, прекратив судные дела, освободив от податей за 1579 год. А в мае 1580-го князь грубо выставил из замка ротмистра Щасного Ляшевского (как перед тем — такого же счастливого Щасного Малиновского, королевского возного). Пример державца-московита возбудил волынское дворянство, гайдуки в Вильно не поехали. Баторий откликнулся грозно, чтобы неповадно другим:

«Тебе, благородному Андрею, сыну некогда бывшего Михаилы Курбского, по какому бы ни было праву державцу Ковельскому. Повелеваем тебе немедленно и без отлагательства явиться лично и защищаться против инстигатора нашего по доносу благородного Щасного Ляшевского... потому что ты, укорно и неуважительно воспротивившись нашей власти, не снарядил на войну и не послал из находившихся в твоей администрации имений подданных, называемых гайдуками, но ещё запретил им отправиться на войну. А поэтому ты подлежишь взысканию, назначенному против непослушных старост и урядников... Вследствие чего ты должен возместить вред в десять тысяч гривен, и ты будешь осуждён силой и властью права посполитого».

Штраф не испугал Курбского, его не так легко взыскать. Кроме того, у князя родилась дочь, назвали Маринкой. Позднее отцовство занимает сильнее королевского гнева. Да скоро и Стефану стало не до вздорного магната: виленская шляхта предъявила антивоенный ультиматум — «Обращение...».

Николай Радзивилл давал пир в честь короля. Сомнительно, чтобы к случившемуся на том пиру он имел прямое отношение, но как глава тайной службы должен был знать о настроении приглашённых и сборе подписей под «Обращением к королю о мире...». Однако не предупредил ни короля, ни канцлера.

Самый просторный в столице зал Радзивиллова дворца был на французский манер отведён для танцев. Любимым был неспешно-изящный менуэт, доступный всем возрастам, а молодёжь блистала в вольте, требовавшей известной ловкости и развязности, и в простонародной, пришедшей с юго-запада мазурке. Хозяин не пожалел свечей, соперничавших с закатом, заливавшим просторные окна. Вина тоже хватало. С понятным опасением следил хозяин за дальним концом стола, где тесно разместились шляхтичи не первого разбора. Князь Радзивилл надеялся, что в ходе застолья они проявят к королю добрые, верноподданнические чувства, опровергнув убеждение Замойского в «неверности литовцев и сговоре с московитом». То клевета, утверждал Николай Юрьевич со знанием дела. Как выяснилось, мнимым.

Среди почётных гостей были Замойский, Ян Зборовский — коронный гетман, начальник коронной гвардии, и папский нунций Каллигари, внимательный и въедливый до неприличия. Зборовский, нервный сорокалетний красавец, легко впадавший и в веселье, и в меланхолию, был в застарелой семейной ссоре с Замойским. По смерти жены и дочери Замойский как будто помирился с ним. Кроме них возле короля кучковались венгры, по незнанию русского и польского хранившие прегордое молчание.

Король с супругой хозяина открыл танцы, показав, что в Падуанском университете изучают не одну латынь. Поляки последовали его примеру, а большинство литовцев подпирали стены с мрачно-смущёнными лицами нетанцующих паробков на сельских вечеринках. Сиротка Радзивилл, злобно-весёлый циник, одним из первых подхвативший американскую, она же французская, болезнь, продемонстрировал лихие коленца вольты, в которых дамы и кавалеры высоко дрыгали ногами. Баторий усмехался снисходительно — и не такое видел. Столы были накрыты в соседней зале. После обычных тостов за короля и Унию каждый занялся чем хотел: кто гремел колокольцами на шпорах, кто чарами.