День гнева

И тогда дурацкие мысли вихрем понеслись у меня в сознании. Что если меня арестуют и посадят в тюрьму? Хозяйка, естественно, тотчас сдаст комнату другому. Там сделают ремонт, и обнаружится мой тайник с аппаратом... Но могут ли меня арестовать? И вообще, как у нас с этим теперь - опять, как во времена Гитлера или иначе? Арестовывают ли просто так, безо всяких причин, или нет? Я ничего не знал об этом. Я не читаю газет и не слушаю радио. Я едва не вскочил со скамьи такой приступ отчаяния охватил меня.

Наконец, надо мной раздалось:

- Кленк.

Я встал. Я чувствовал,что все обречено.

В кабинете на стене тикали большие часы. Из коридора не доносилось ни звука: дверь изнутри была обита кожей. Я вспомнил, что полицейский комиссариат и при фашизме помещался здесь же.

Офицер кончил читать бумаги. Он поднял голову. Ему было немногим больше сорока. Он был блондин с розовым, холеным, даже смазливым и совершенно пустым лицом. С лицом человека, в голову которого ни разу не забредала серьезная самостоятельная мысль. Он ел, то есть пропускал через себя бифштексы и сосиски, допрашивал здесь в комиссариате и спал полагая, видимо, что всем этим полностью исчерпывается понятие "жить".

Он посмотрел на меня.

- Скажите, вы не были в плену у русских?

- Я? Нет.

- Вам знакомо такое имя - Макс Рейман?

- Нет...

Какой-то вздох послышался из-за занавески. (В комнате была ниша, задернутая занавеской). Вздох был чуть слышен, его почти что и не было. Но вдруг меня пронзило: Бледный! Конечно, он! Это им устроен вызов в полицию. Он должен был быть здесь. Он ощущался. Он был предопределен, как недостающий элемент в таблице Менделеева.

Я чувствовал, как у меня застучал пульс.

Офицер тем временем опять углубился в бумаги.

Затем раздалось:

- У нас есть сведения, господин Кленк, что вы занимаетесь антиправительственной пропагандой.

- Я?.. Что вы! Я живу совершенно замкнуто. Это недоразумение и вообще...

Он перебил меня:

- Скажите, вы никак не связаны с коммунистической партией?

- Никак. Я же вам объясняю, что...

Тут я сделал вид, что мне плохо, встал, шагнул в сторону ниши, шатнулся, как бы падая, схватился за занавеску и отдернул ее.

В нише никого не было.

Офицер тоже поднялся обеспокоенно.

- Что такое? Вам нехорошо?

- Нет. Уже проходит. - Я вернулся к своему стулу и сел.

На лице у него нарисовалось подозренье. Он посмотрел на пустую нишу, потом на меня.

- Ну, ладно. Можете идти. Но не советую вам продолжать.

- Продолжать что?

Он подал мне какой-то белый бланк.

- Имейте в виду, что вы предупреждены.

- О чем?.. О чем вы вообще говорите?

Но он уже подошел к двери и отворил ее.

- Вам следует знать, что мы этого не потерпим.

- Не потерпите чего?

Дверь закрылась, Я остался один в коридоре, автоматически спустился вниз, автоматически подал дежурному белый бланк, который оказался пропуском на выход.

Итак, сказал я себе, Бледный тут ни при чем. Но мне предъявлено обвинение в том, что я занимаюсь антиправительственной пропагандой. Я!..

Минуту я думал, потом ударил себя по лбу. Опять Дурнбахер! Это все моя фраза: "Был в армии, но не сохранил об этом приятных воспоминаний". Бесспорно. Дурнбахер служил в 6-м отделе Имперского упгявления безопасности. Он сам был почти полицейским, и теперь у него остались дружки по всем комиссариатам. Он позвонил какому-нибудь своему давнему собутыльнику, и вот результат.

Значит, и этого уже нельзя. Выходит, что о гитлеровском режиме у меня должны были сохраниться одни только приятные воспоминания. Значит, слово, вздох, косой взгляд в сторону бывших фюреров уже наказуемы.

Ненависть охватила меня. На миг мне захотелось броситься к зданию комиссариата и кулаками сокрушать его. Выдирать решетки из окон, выламывать дубовые двери, разбивать шкафы и столы, заполненные бумагами.

Но что можно сделать кулаками?

Из дверей комиссариата почти сразу за мной высыпала группа сотрудников - начинался обеденный перерыв. Они обменивались шуточками и закуривали. Они были все в чем-то одинаковы. Их характеризовала уверенная, спокойная манера людей, которые судят, которые всегда правы.

Хорошо одетые, выкормленные, с гладкими и даже добродушными физиономиями, они пересмеивались, глядя на проходивших мимо девушек. А я, со своей красной царапиной на подбородке, исхудавший и с искаженным злобой лицом выглядел рядом с ними, наверное, странно и дико.

Чтобы утишить кипящую кровь, я пошел к дому кружным путем через Старый Город. У особняка Пфюлей снова стоял один из американских автомобилей. (Хотя сама галерея-то была опять закрыта).

В скверике у Таможни я сел на скамью рядом с каким-то человеком, закрывшимся газетой. Вынул сигарету.

Человек опустил газету.

- Вам огня?

И зажег спичку. Большую белую спичку. Шведскую с зеленой головкой, которые загораются жарко, сильно и почти без дыма. Такие спички последнее время редко бывают в киосках в нашем городе.

Это был Бледный.

Секунду мы смотрели друг другу в глаза. Он всетаки был здесь. Как-то вмешан и впутан. Внутреннее чувство не обмануло меня, но я был далеко не рад этому.

Он сказал тихим голосом:

- Вас вызывали в полицию?

Я молчал.

- К майору Кречмару?