День и час

Мужчина также выглядел по-выходному: стылым стеклянным лоском вспыхивали на солнце голенища узких хромовых сапог, да и кожаная тужурка тоже, видать, не меньше как полбанки сапожного крема «люкс» съела, но держался он у Нюськи в тылу, прыгал без ее удальства, каким-то боковым воробьиным поскоком. По этому смущенному поскоку Настя все и поняла. И в первую минуту аж задохнулась от нехорошего бабьего гнева, от пустой и даже постыдной неприязни к Нюське. Как будто та виновата, что на семь лет моложе Насти и что розы на ее полушалке сидят как наколотые, так накалывают их невестам вкруг головы, и что плюшка распята на ней, как на пяльцах, и лицо горит шальным бабьим первоцветом, а походка даже в сапогах легка и рискова, а она, Настя, — анчутка анчуткой. В фуфайке с подвернутыми, зализанными телком рукавами, в опорках, в той же амбарной шали, вытертой так, что не то что роз — шерсти в ней не осталось, одна основа. Нюська как будто подгадала, как будто нарочно застала ее в такой несуразный час.

В хате скрыться было поздно: ее уже видали, и Настя, растерявшись, стояла посреди двора в поднявшемся шубой грязном снегу, сама как слежавшаяся крыга прошлогоднего снега. В руках она сжимала штыковую лопату, словно собиралась обороняться ею и от Нюси, и от своего незваного кавалера, как только что оборонялась ею от весны. Да она, может, и набралась бы духу, наладила бы их со двора, если б не Нюсин простодушный смех, который, казалось, летел впереди нее, на некотором отдалении, да не эта бросавшаяся в глаза смущенность человека за Нюсиной спиной — она странно стесняла, останавливала Настю.

— А вот и мы! — загодя, как предчувствуя грозу, кричала Нюся. — Принимай гостей — не жалей костей… А ты, смотрю, весну почуяла?

«Если кто и почуял, так это ты, — подумала Настя. — Аж ноздри вон раздуваются».

Напоследок Нюся сиганула так отчаянно, что и Настю, и мужика обдала шлепками мокрого снега.

— Ничего-ничего, — успокоила она своего обиравшегося спутника. — Это ж как с гуся вода…

— Бог в помощь, — вежливо поздоровался тот с Настей.

— Мы уж как-нибудь сами, — сдержанно ответила она, присматриваясь к нему.

Этого человека Настя действительно не знала. Приезжий, что ли? Ростом высокий, притом не по-деревенски аккуратный: ни брюха, ни курдюка. Голову наставляет вперед и чуток вбок, вроде как брухаться норовит. Лицо бритое, носатое — пьет, пожалуй, — глаза мелкие, но синие-синие, гладью вышитые. Щеголек — вон как кинулся снег с кожанки счищать. И сапоги надраены так, что никакая вода к ним не пристает. И впрямь как с гуся…

— Ну что, в хату, наверно, пойдем? — подсказала Нюся. — А то в ногах, говорят, правды нету…

— Пойдемте в хату, — нехотя согласилась Настя, притыкая лопату к курнику.

Пошмурыгали обувку об мокрый курай у порога, вошли. Настя проводила гостей в горницу, велела раздеваться и располагаться, а сама вернулась в среднюю комнату. Переодеться. А то и впрямь страхолюдина. В этой комнате над сундуком висело у нее небольшое блеклое зеркало в деревянной рамке. Настя остановилась перед ним, размотала шаль, махнула гребешком по волосам… Хотела плюшку достать, да вовремя спохватилась: сама ж Нюсе сказала, чтоб раздевалась. Хороша б она была, войди сейчас в горницу в плюшке. Мысль эта развеселила ее, она даже улыбнулась и тут лишь заметила, что под глазами у нее и на переносье натоптаны чьи-то робкие желтенькие следы. Как будто кто курам проса посыпал: цып, цып, цып… Веснушки! Она уж и не помнила, когда видела их у себя последний раз. Казалось, они давным-давно остались за той далекой чертой, из-за которой уже ничего не докличешься. Настя сменила юбку, обула черненькие «комсомолки» и спокойно вошла в комнату.

Гость сидел за столом, Нюся по-свойски гремела чугунками на грубе: и борщ нашла уже, и пельмени.

— Просила костей, а сама что-то сразу к мясу, — улыбнулась Настя.

— А ты б подольше там чепурилась, мы б, гляди еще кой-чего нашли…

На столе уже стояла бутылка и подрумяненные пирожки в обливной чашке — гости захватили с собой.

— Садимся-садимся, пока пирожки не простыли совсем, — командовала Нюся.

Настя очутилась в гостях у самой себя.

— Значит, за знакомство, — не давала ей опомниться подруга. — Это, кума, Василий Степанович, — показала она на соседа поднятым стаканом, — или Вася — как тебе больше нравится…

«Вася» густо, с натугой, покраснел.

— Оказывается, они с моим Петькой воевали вместе. Одну оружию на двоих носили. Пэтээр — так я говорю, Василь Степаныч?

— Так, так, — торопливо кивнул тот.

— Василь Степаныч стрелял, а Петька мой плечо подставлял. У него ж плечо, ты знаешь, не только одну оружию, а цельную батарею разместить можно. Правильно я говорю, Василь Степаныч? Я говорю верно?

— Угу.

— То-то я и замечаю, что Петька мой на правое ухо ни черта не слышит. По-хорошему б пенсию бабе должны платить: весь язык об него оббила. Контузия, можно сказать…

Она готова была уточнить у Василь Степаныча очередной военный термин, но Настя, видя его беспокойство, перебила:

— Значит, пьем?