День и час

Теперь в самолете было неправдоподобно тихо.

К Сергею кто-то подсел, прислонился к нему — иначе им было не поместиться здесь — так что он почувствовал спиной, через взмокшую рубаху, чье-то быстро-быстро трепетавшее сердце.

Помогали ему? Искали защиты?

Сели они благополучно, и в самолете тотчас все снова зашумело и засуетилось.

24

Два года армейской службы подходили к концу, и вспомни: это ведь Муртагин постарался, чтобы ты уволился в запас одним из первых в соединении. Но сначала вызвал к себе, предложил написать рапорт с просьбой о зачислении в кадры Советской Армии.

— Присвоят лейтенантское звание, направим в одну из частей заместителем командира по политчасти. Сразу замполитом, — говорил он, расхаживал перед тобой, заложив руки за спину и время от времени испытующе взглядывая на тебя. На тебя — сидящего: Муртагин с самого начала усадил тебя на стул. На один из тех дерматиновых стульев, на которых вы когда-то сидели, получая в этом кабинете из рук Муртагина кандидатские карточки. И все твои попытки подняться пресекал мягким, но недвусмысленным кивком своей и без того всегда несколько опущенной головы.

Ты отказался. Мол, надо еще закончить университет, в котором тогда учился заочно. Мол, люблю журналистику и другого дела для себя не представляю.

Как-то очень неубедительно отказываться — сидя. Так бы и вскочил, щелкнул каблуками: «Никак нет, товарищ подполковник! Имею желание возвратиться домой, участвовать в выполнении заданий пятилетки!» И все дела. А когда отвечаешь сидя, это уже предполагает  р а з г о в о р, а не рапорт.

А что ты мог ему сказать?

Ты уже спал и видел, не спал и все равно видел себя дома. Какая уж там любовь к журналистам — разве что платоническая…

Муртагин говорил с глухим. Сосредоточившимся — средь бела дня — на своих сновидениях.

— Ну хорошо, вы свободны, — сказал он наконец, остановившись возле окна и глядя куда-то на улицу. Там на небольшом плацу капитан Откаленко, заступающий дежурным по штабу, проводил развод караула. Теплый майский вечер. Мягкий воздух. Длинные, подрагивающие лучи спускающегося солнца осторожно ложатся на плац (как разнородна их фактура — луча, эфира и асфальта!), касаются, пронизывают слабые еще кроны березок, высаженных вокруг плаца, ровесниц и плаца, и штаба, и гарнизона. Пронизанный солнцем молодой лист кажется еще более живым. Листья трепещут, приникнув основаниями, тонкими хоботками к молоденьким ветвям. Они упоены, опоены весенним нектаром. Капитан Откаленко вышагивал, красуясь, перед строем. Медленно и значительно перебирал красивыми длинными ногами, как перебирает ими аргамак, осторожно, словно полную чашу, несущий на спине перед парадным строем важного, еще более породистого, чем сам, седока. Иногда капитан останавливался, поворачивался лицом к строю и, покачиваясь с пяток на носки и обратно, назидательно задирал указательный палец. Голоса его слышно не было. Муртагин поморщился. Вышло это у него непроизвольно, а заметив, что ты увидел, засек на его лице эту мелькнувшую досадливую мину, он торопливо повторил:

— В таком случае вы свободны, и я постараюсь, чтобы вас отпустили пораньше.

И пожал руку, как бы разрешая тем самым наконец подняться.

— Спасибо, Азат Шарипович.

Ты был рад. Честно говоря, муртагинские резоны пролетали у тебя мимо ушей. Ты в них особо и не вслушивался. И его неожиданное предложение воспринимал только в одной плоскости: оно лишь оттягивало возвращение домой. Так через три-четыре недели будешь дома, а прими муртагинское предложение — и этот срок наверняка оттянется.

Шагая по штабному коридору, ты был доволен тем, что так легко, сравнительно легко преодолел черт знает откуда взявшуюся препону. Уже чувствовал себя дома. Правда, была где-то в глубине души и доля смущения. Нет, не своим отказом — он в любом случае был предопределен, — а собственной неубедительностью. Не сумел объяснить. Не сумел объясниться. Как будто в прямом смысле тень недоразумения, недопонимания легла между вами. А тебе не хотелось, чтобы между тобою и Муртагиным легла тень. Чтобы она осталась между вами: все-таки так или иначе, а тебе вскоре предстояло проститься с этим человеком. Улучу минуту, настроение Муртагина и обязательно заговорю, думал ты. Скажу, что я газетчик, что занимаюсь этим с младых ногтей и в сущности ничего другого не умею, что только это меня и влечет. Что как бы там ни было, а каждый человек должен приносить пользу именно на своем, а не чужом месте. Что можно, конечно, делать и чужое дело, и, если стараться, оно, пожалуй, даже будет получаться, выходить, и все-таки той же пользы будет больше, если делаешь свое, а не чужое. Все-все ему скажу. Время-то ведь еще есть — не меньше трех недель, хоть Муртагин и пообещал похлопотать, чтобы отпустили пораньше.

Муртагин обещание сдержал. Поговорил с начальником штаба, и на тебя стали готовить приказ об увольнении в запас.