День и ночь, 2007 № 11–12

Возвращалась Луиза, изгоняла Шуру. Шура забирал вещи и жил в машине. Писецкий звонил:

— Луиза! Здравствуй. Не помирились?

— Ушёл, — злорадствовала та, — вещей сгрёб два пакета… Только щётку зубную оставил…

— Это чтобы был повод вернуться? — предполагал Писецкий.

— Да нет. Просто он ею редко пользуется…

…По всему выходило, что бензина в Шурике оставалось чуть. Но нет. Писецкий принёс дымящиеся пельмени и застал друга на полу, за просмотром мультика про сестрицу Алёнушку. Шура лил в себя ужасное пиво из пластика и скрипел зубами — душили пьяные чувства.

— Что, жмут?

— Нет, милый. Глисты…

— Шура, поешь. Что за детская застенчивость. Ведешь себя, как герой Шипки.

Шура отозвался горестно: — Да-да, вся жизнь — ошибка…

— Прекрати. Ты же только что мне говорил, что надо жить здесь и сейчас! Говорил?

— Говорил… Писец, а поехали в аэропорт, посмотрим на самолёты. Я люблю на самолёты в аэропорту. Сидишь в такси с бутылкой водки, а они взлетают… Знаешь, я ведь жду, когда полетят на Марс. К две тыщи семисят пятому наши на Марсе вовсю барражировать будут… А давай на рыбалку поедем? Помнишь, как прошлой весной?

…Если честно — забыть хотелось. Да, год назад. Недели две, как Таня и дочь улетели. Пустое шоссе, шесть утра. В багажнике бур, два кана — будут вместо стульев. Штурман Шура пьёт дежурное пиво. Не поймаем ни хрена, конечно. Да это и не важно.

Озерцо под слежавшимся снегом, старых лунок ни одной: и это знак! Писецкий сейчас со спокойной совестью вернулся бы в город — и спать. Но Шура уже сверлит — шнек медленно уходит в пропитанный влагой апрельский лёд. Идущая по тропинке через озеро тётка здоровается: зря это, парни. Ещё осенью сетями повыловили. Нет, никого не было. Всю зиму.

Из дырки во льду несет затхлостью и гнилой травой. Зарывшись в ил, дремлют на дне уцелевшие карасики. Над ними редкий слой задохнувшихся окуней. Потом полметра нечистой воды, метровый лёд и Писецкий в маминых валенках. Сидит на кане, играя мормышкой в лунке. На леске белёсой сопелькой замерзла вода. Ловить здесь — всё равно что проводить перекличку в морге.

Лёгкий морозец, дятел играет деревянной трещоткой, синички распелись — красота! Черпака нет: шугу выбирай кухонной шумовкой. От кружки с чаем пар. Кислород хоть на хлеб ломтями намазывай и нищим раздавай.

На пятой лунке Шура успокоился. Идея-то его, вот и не сдавался до последнего. Говорит примирительно: — Ну, не поймали… Но хоть мормышкой помослал, Писец… Душу не потешили, так охотку сбили…

Охотку сбили и рухнули дуэтом в недельный запой… Нет, лучше не вспоминать…

Писецкий таки выпил немного под пельмени — и водки, и пива. Заболела голова.

Они курили на балконе, отъезжающий к доброму Морфею Шура громил всех и вся. «Луизка говорит — ты со мной из-за квартиры живёшь. Тебе жить негде. Ты сбоку приёбок. Я говорю: мне это не цимус. Я до твоего сознания достучаться хочу… я надеюсь… надежда умирает последней… И вот ненавижу её, дуру, а пива выпью — и ничего… А этот, козёл гримированный, Фёдор Карлович, фамилия — Леннинг: „У вас стена не по уровню!“ Не по уровню? И правилом перед харей трясёт. Ах ты ренегат. Фашист недобитый. Я — Шура! Шура Поломыец, понял?!! Леннинг, вождь леммингов…»

Писецкий посмотрел в хмурое небо без звёзд, потом на фонари — они расплывались в глазах холодными белыми астрами. Выбросил сигарету — и снова глаза к небу. Боль глухо шлялась в голове вставшей на боевой взвод морской миной.

«Заберите меня, — мысленно просил Писецкий, моргая. — Заберите к себе, в свою цивилизацию. Вы же видели сверху, я шёл сегодня с розовым ведром! Это же был я! Розовое на грязно-белом! Нельзя было не увидеть! Я буду играть вам на контрабасе. А если не получится забрать, тогда сделайте так, чтобы я не думал о штате Юта. Выжгите протуберанцами, космическим ультрафиолетом ту часть души, что мешает жить…»

Невидимые звёзды отмолчались, и пошёл снег.

Окурок Писецкого лежал на утоптанном снегу, продолжая себя курить. Он яростно сопротивлялся гибели, создавая оттаявшее пятнышко вокруг красного уголька. Вот огонёк покрылся серым пеплом, но продолжал тлеть там, внутри, пока не загасила коварная влага.

И это была честная смерть воина-одиночки.

Два десятка пятаков

Пятак упал, звеня и подпрыгивая.

Летайте и прилетайте

80-е. Рейс 4092 прибывал на юг из Киева. Симферополь не принимал. «Борт 1-2-3-4! — надрывался диспетчер, — уходите на Киев! На Киев!» Но «Аннушка» упрямо кружила в небе.

Пассажиры, наблюдая как самолёт то выпускает, то вновь поджимает лапки шасси, стали волноваться.

Шел к концу первый час овалов и кругов над лётным полем, когда из кабины пилотов выглянула стюардесса: «Успокойтесь, товарищи, сядем обязательно! Экипаж симферопольский, а у нас сегодня зарплата!»

Так и летал Ан-24, пока чистили полосу. А потом, прицелившись, сел.

Качество жизни