День и ночь, 2009 № 04

Ты даже рассказал мне сон, который приснился тебе 17 февраля 2008 года. Ты видел себя юного, красивого, с длинными до плеч волосами — не в зеркале, а как живого персонажа, находясь рядом и будучи самим собой, уже зрелым человеком, но больным, облысевшим от «химии», сегодняшним. Этим сном с точностью до дня за год обозначена дата твоей смерти. Выходит, как поэт ты способен предвидеть?

Здесь, посреди российских жгучих зим,
Так сладко быть среди своих чужим
И наблюдать за будущим с крыльца…

С. 16

— Насколько я в курсе, ты не хотел знать своего будущего, даже чтобы оно случайно промелькнуло перед глазами. Тебе милее было оборачиваться назад — к прошлому. Потому что оно незыблемо и уже состоялось?

Всё условно в этом мире, где враждуют половины,
Но библейские сюжеты так и ждут в конце пути.
Здесь над нынешним событьем вьются прошлые причины,
И легко уйти от жизни, а от смерти не уйти.

С. 26

— Увы! Но остаётся память.

Память — это магический клей:
Скрип ведра или шорох полозьев,
Сытный запах пшеничных колосьев
И подсолнечных — с солью — полей…

С. 90

— Вот мы и дошли до образа Родины. Здесь, как считают откровенные патриоты (к которым ты не относишься, ибо сокровенное не превращал в лозунги), ты наиболее уязвим. Они хотят умереть, до смерти боясь смерти, в России, а не где-нибудь. Ты же заявляешь:

В этой стране умирать не хочу,

Живущий в России — всегда обречённый,

Что мне эта дикая страна, что я — крайний?

Ничего больше нет за душой,
кроме родины этой чужой…,

Потому что за окном сегодня сплошь
площадь Ленина и памятник ему.

Чего ты не приемлешь?

Нам с тобой никогда не уйти от советской судьбы.

С. 80

— Бог с ней, с советской! Ты ведь — русский, и имеешь полное право говорить о русском всё по-честному. Главное, что ты думаешь, чувствуешь по-настоящему?

На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.

С. 76

— Да, это прекрасно. Попутно ты приручаешь певчих птиц и предлагаешь

увидеть в подлиннике Россию.
Я верю твоему

Как сладко. остаться в России — быть болью её.
Отсюда уезжать — какой корысти ради,
Сжимая чернозём в отравленной горсти?
В Венеции — чума, блокада — в Ленинграде.
И Бог глядит в глаза — и глаз не отвести.

С. 94

— «Крещённый на дому у священника», православный, ты истинно верующий человек?

Я верил всегда: жизнь сильнее молитвы,
Как сон перед битвой,
Как стон — после бритвы.

С. 95

— Тот, в ком не сильна вера, легко может стать добычей тёмных сил. Тебя иногда так заносило, тянуло на какую-то чернуху. Что это?

Помнишь, мы с тобой купили Книгу предостережений
Неизвестного японца — где-то в пензенской глуши?
После дьявольских сражений ничего не остаётся,
Кроме жирных пятен солнца на поверхности души.

С. 103

— Но сама душа знает направление?

Во тьме не разглядеть, куда теперь грести,
Где Бога снежный след, а где безумье Блока?
И некому сказать последнее прости,

С. 94

— Ты называл себя посредником между жизнью и смертью и, как теперь выясняется, чётко представлял, как всё будет. За день до твоей смерти мы разговаривали по мобильнику. «Кошмар — задохнуться», — сказал ты. Мне не даёт покоя, как ты уходил. Осознавая происходящее?

Ослепший, упавший судьбы поперёк,
Хватая чужой кислородный паёк,
Во мрак погружаясь почти что библейский,
Я бился от боли, как рыба на леске.

С. 95