День из жизни старика на Бёркендейл, 42 (СИ)

По радио объявили, что какой-то Милошевич не понимает в демократии и поэтому Англия бомбит сербский народ. Старик ничего не смог разобрать и с грустью признался сыну, что стал хуже понимать мысли наших, английских политиков, тогда как раньше он все схватывал на лету. Раньше он успевал понять, что нужно думать. Теперь его голова стала гораздо слабее, он не поспевает за всеми и, пока он плетется в хвосте, у него роятся всякие мысли.

Потом заговорили "зеленые". Старик одобрял "зеленых". "Зеленые" обсуждали действия их страны, Англии, и как НАТО палит по сербам. "Зеленые" были не против НАТО, если НАТО не портит деревья.

Старик мог согласится с этой мыслью, а мог не согласится, он и сам не знал. Он только подумал, что теперь у сербов будет такой же город, как у него, старика, и пожалел этих дальних людей. Он плохо разбирался в тонкостях демократии, и ему пришло в голову, что на эти деньги можно было бы отстроить его, старика, город и подружиться с этими сербами. Но старик был всего только простой столяр, он не мечтал об образовании даже для своего сына, потому что все эти университеты - для высшей касты, и ему не объяснили, как учить этих сербов уму-разуму. Высшая каста знает все про английскую демократию, знает как жить старику и его сыну, а уж тем более каким-то сербам.

Старик вспомнил, что дама с высокой прической тоже делала, что хотела, а он, старик, закрывал на все глаза, много лет за нее голосовал... она обещала улучшить его жизнь. Потом он перестал ей верить и стал голосовать за других. Новые обещали починить город старика, запустить фабрики, прибавить зарплату.

"А деньги-то у них уходят на бомбежки, - подумал старик. - Выходит, обещали одно, а получается другое. И в очереди я на операцию уже полтора года". Внезапно старик понял, что его опять обманули: ведь его жизнь не улучшилась и даже не изменилась!

"Нехорошо все-таки бомбить людей", - пришло ему в голову, и откуда-то впервые появилось новое чувство, что в этих бомбежках есть и его личная вина. Поэтому старик выключил радио.

К тому же ему на глаза попался паб. На самом деле, этот паб ему попадался каждый раз, когда он ехал из города домой. Старик всегда был уставшим, но не в силах был преодолеть искушение и не зайти туда на полчаса.

В этом месте, как часто бывает, окнами в окна стояло два паба. Они были очень нарядны, украшены вазами с цветами на кронштейнах по всей каменной, но неожиданно вычищенной стене, с крупными золотыми буквами над входом и большими ярко освещенными окнами, сквозь которые был виден уют диванов и нарядных ламп. Может быть во всей стране пабы были единственным местом, где не было строгой рациональности, где угадывалось позволенное себе излишество. Кроме них, не было украшений домов, улиц, вокруг старика не было украшений жизни, и только пабы, сияя излишними огнями в легкомысленно открытых окнах служили утешением уставшему взгляду.

Два паба через дорогу не мешали друг другу, потому что у каждого заведения были свои посетители. Паб, который всегда навещал старик, назывался "Голова старой королевы". Над входом имелась очень красивая картина, написанная масляной краской. За картиной видимо ухаживали, потому что краски на ней лежали густо, кое-где толстым и всегда свежим слоем. На черном фоне была действительно изображена голова нарядной дамы вместе с шеей, как будто на подставке. У нее была высокая прическа, похожая на ту, что носила другая дама из высшей касты, с которой так глубоко сплелась жизнь старика, из-за которой его сын предпочел жить среди людоедов с теми, кто хоть что-то умел в этой стране, из-за которой город и жизнь старика выглядели так, как будто их бомбили сербы.

У дамы на картине было милое выражение лица, хотелось вернуться к нему взглядом. Когда прохожий возвращался, он замирал, пронзенный и напуганный: в глазах старой королевы не было ничего милого - в ее упорных зрачках горел беспощадный голод людоеда, подстерегающего в зарослях какого-нибудь серба. Так ни к селу и ни к городу подумал старик и, пряча глаза, поспешил вовнутрь.

- Что надо, родной? - спросил бармен.

- Пинту, родной, - прочистил старик горло.

Он взял свое подогретое пиво и уселся в мягкое кресло. Старика слегка бил озноб, потому что печка в его машине работала в полсилы, и он не мог согреться ни в машине, ни дома. И только здесь, в пабе, он почувствовал настоящее тепло. Вокруг сидели пожилые люди, все они приходили почувствовать себя среди людей, в потоке общей жизни, а заодно погреться. Старик тоже приходил сюда согреться за теплым пивом, но одно мешало ему: в пабе все курили, а форточек здесь было столько же, сколько у него, старика, дома. Табака старик не любил, не любил когда пахла мебель. То есть его-то мебель тоже пахла, но то был запах старости, а не табака.