День милосердия

Где-то неподалеку замычала корова. Морохов прислушался. Стороной, ломая кусты, всхрапывая, прошло небольшое стадо. Пахнуло парным молоком. На Морохова вдруг повеяло чем-то таким далеким, забытым и дорогим, что резануло по глазам и навернулись слезы. Ему вспомнились юность и деревня на берегу Оби, песчаные плесы, заливные луга, сосновый бор. Кони, вольно пасущиеся на широкой пойме. Вечерние огни бакенов. Пароходы, медленно проплывающие куда-то в заманчивые синие просторы. Стерляжья уха на рассвете у прогоревшего костра. Вольность, покой, чистота… Та далекая жизнь, словно не его, а вычитанная в книжке или увиденная в кино, стояла перед ним — яркая, сочная, манящая. И чем больше он вспоминал, тем острее щемило сердце и горячее накатывало на глаза. Как на некоем чудесном экране, он увидел себя теперешнего, лежащего на поляне, у затончика, и тогдашнего, сидящего на краю обрыва, свесившего босые ноги и глядящего в синюю даль реки. И словно не было никакой другой жизни между этими двумя днями. Словно тот кудлатый и плечистый Ванятка по злому колдовскому наговору в один миг превратился в грузного измученного мужика. «Как же так? Как же так?» — бессвязно думал он, сам не зная, что значит это самое «Как же так?». Он и недоумевал, куда же девалась вся остальная жизнь. Он и поражался тому, что был когда-то по-настоящему счастлив — свободен и счастлив. Он и горевал о жизни, многих-многих днях жизни, которые промелькнули, как зубцы стремительно вращающейся шестеренки.

Затекли руки, он осторожно отодвинулся от Зины, встал, пошел к машине. Пора было возвращаться в поселок.

Они молча доехали до березовой рощи, на повороте дороги Зина сошла. Он пожал ей руку и про себя сказал: «Прощай!» Она пружинисто зашагала в сторону завода, он поехал домой.

Оставив машину на улице, вошел в палисадник и чуть нос к носу не столкнулся с Валерием, сыном. Высокий, сутуловатый, с волнистой густой шевелюрой, в очках, Валерий предупредительно отступил в сторону и склонил голову со своей вечно загадочной усмешкой. Морохов по привычке небрежно сказал: «Привет!» Сын приподнял руку и, как обычно, пробормотал: «Салют!» Они разошлись бы, как это бывало уже не раз, на сегодня Морохов вдруг остановился и потер лоб. Остановился и Валерий, ожидая, что скажет отец.

— Как дела? — спросил Морохов, внимательно оглядывая сына.

— А что случилось? — удивился Валерий.

— Ничего. Просто интересуюсь. Куда, если не секрет?

— В клуб. Встреча с поэтами.

— Ясно. — Морохов помолчал, помялся в какой-то странной нерешительности и легонько похлопал сына по плечу: — Ладно, валяй.

Валерий хмыкнул, и они разошлись.

Дома Иван Сергеевич прошел в свой кабинет и сел за стол. Перед ним лежали газеты, обычная домашняя доза информации за день. Он тоскливо посмотрел по сторонам, на душе было тяжело и холодно, и что-то мешало — какое-то неудобство ощущалось на столе. И тут он увидел перед собой чугунного орла — видно, приходящая домработница переставила во время уборки и забыла поставить на место, на подоконник возле глобуса. Он взял орла и стал задумчиво разглядывать его: могучий корпус, цепкие лапы, голова с мощным клювом втянута в плечи, приложенные крылья похожи на бурку старого горца… Смотрел, смотрел, и вдруг ему показалось, будто орел подмигивает ему, этак фамильярно, по-свойски. Морохов усмехнулся и, подмигнув орлу, подумал о том, что еще не все потеряно, есть еще порох в пороховнице, что для своих лет он еще хоть куда молодец.

Он позвонил Степе, чтобы отогнал в гараж машину. Потом неторопливо достал из кармана блокнот-календарь, стал просматривать свои записи. Надо было готовиться к завтрашнему дню, чтобы повернуть гигантскую шестерню еще на один зуб.

1975

ЛЕСНАЯ ПОДСТАНЦИЯ

Светлой памяти Александра Вампилова

1

Федора Пигарева привезли домой жарким июльским днем. Полуторка с крытым кузовом подкатила прямо к крыльцу. Из пигаревской половины казенного пятистенного дома выбежали друг за другом голопузые чумазые дети Федора, трое пацанов, мал мала меньше, и замерли у порога, тараща глаза. Из другой половины торопливо вышли Кухтенковы — Иван и Галина, соседи Пигаревых по Лесной подстанции. Иван, тоже монтер, был напарником Пигарева — раньше, до болезни Федора, он дежурил по четным дням, теперь же, вот уже больше месяца, работал за двоих, накапливая переработку к будущему отпуску.

Выйти Федору из кабины помогла жена его Тося, соскочившая с кузова, да подоспел Иван — поддержал под другую руку. Опираясь на Тосю и Ивана, Федор разогнулся, выпрямился во весь рост и, улыбаясь кривящимся, дергающимся ртом, кое-как настроил дыхание. Дышал он часто, в груди у него хрипело и потрескивало. Выпуклые глаза смотрели из глубоких глазниц с жадностью и страданием. Ввалившиеся щеки и виски зловеще обозначали кости черепа.

Иван, как ни наслышан был о страшной болезни, скрутившей Федора, увидев его, испугался в первый момент и, кинувшись помогать, не управился с лицом: сморщился, перекосился, словно подсунулся под покойника.