День независимости

Мой сын запихивает «уокмен» в сумку, кладет «Нью-Йоркер» на приборную доску, и тот отражается, отвлекая меня от дороги, в ветровом стекле, а Пол прихватывает с заднего сиденья лежащий поверх моей ветровки «РИЕЛТОР» зелененький томик Эмерсона и принимается листать его. Ну что же, это больше того, на что я рассчитывал, хотя, похоже, книжку, которую я послал ему почтой, он так и не раскрыл.

– Ты не думаешь, что предпочел бы иметь ребенка с синдромом Дауна или обычным умственным расстройством? – спрашивает он, небрежно перелистывая «Доверие к себе» сзаду наперед, как журнал.

– Меня вполне устраиваете вы с Клариссой. Пожалуй, ни того ни другого я бы не захотел.

В памяти моей всплывает мысленный снимок маленького яростного монголоида, несколько часов назад виденного в «Среди друзей», и я вдруг с жестокой ясностью понимаю, что Пол считает себя таким же или продвигающимся в этом направлении.

– Ты выбери что-нибудь одно, – говорит Пол, продолжая листать книгу, – а потом назови мне причину.

Справа от нас проплывает вслед за красивым маленьким федералистским Милфордом «Зал славы “Корвет-та”», святилище, на посещении которого Пол, если бы заметил его, непременно настоял бы, ибо – по причине старогринвичских вкусов Чарли – уверяет, что «корветт» его любимая машина. (Они хороши тем, заявляет Пол, что их становится все меньше.) Однако Пол ничего не замечает, поскольку просматривает Эмерсона! (А мне уже не терпится добраться до нашего пристанища, до высокого стакана с чем-нибудь покрепче, до вечера, проведенного в большом плетеном кресле-качалке, изготовленном местными ремесленниками, которые работают с местными материалами.)

– Ну, в таком случае обычное умственное расстройство, – говорю я. – Они иногда излечиваются. А синдром Дауна – это на всю жизнь.

Глаза Пола, синевато-серые, как у матери, вспыхивают и гаснут, он бросает на меня проницательный взгляд – как будто знает что-то, но что именно, мне невдомек.

– Иногда, – мрачно повторяет он.

– Ты все еще хочешь стать мимом?

Мы снова едем вдоль мелкой Саскуэханны – новые открыточные виды кукурузных делянок, белых и синих силосных башен, новые мастерские по ремонту снегоходов.

– Я вовсе не хотел стать мимом. Это была лагерная шуточка. Я хочу быть карикатуристом. Да только рисовать не умею.

Он почесывает голову бородавчатой стороной ладони, шмыгает носом, а следом издает – похоже, невольно – короткое горловое ииик, гримасничает, поднимает перед лицом руки (ладонями вперед), изображает человека-в-стеклянном-ящике и, продолжая гримасничать, поворачивается ко мне и произносит одними губами: «Помогите, помогите». На этом номер заканчивается, и Пол снова берется за Эмерсона.

– Что это за книга? – Он смотрит в открытую наугад страницу. – Роман?

– Отличная книга, – отвечаю я, не очень понимая, как пробудить в сыне интерес к ней. – Она…

– Тут многое подчеркнуто, – говорит Пол. – Ты, наверное, ее еще в колледже читал.

(Редкое у Пола упоминание о моей жизни до его появления на свет. Для мальчика, с такой силой цепляющегося за прошлое, он слишком мало интересуется тем, что было до него. В моей или Энн семейной истории, к примеру, ему недостает новизны. Ну, тут не только он виноват.)

– Неплохо бы тебе ее прочитать.

– He-плохо, неплохо, – передразнивает меня Пол. И снова изображает Кронкайта: – Такие вот дела, Фрэнк, – опуская не лишенный любознательности взгляд на книгу, которая лежит раскрытой у него на коленях.

И тут мы оказываемся, что меня почти удивляет, в южном предместье Куперстауна – проезжаем мимо огражденной площадки, где выставлены на продажу подержанные быстроходные катера, мимо другой, заполненной «бигфутами», мимо строгой белой методистской церкви с плакатиком «ЛЕТНЯЯ БИБЛЕЙСКАЯ ШКОЛА», стоящей среди опрятных, дорогущих «семейных» мотелей образца сороковых, с парковками, которые уже заставлены набитыми багажом «седанами» и «универсалами». Там, где городок начинается по-настоящему, торчит большой новый щит, требующий от проезжих: «Скажи свое “Да!”». Вот только никаких указателей насчет «Зверобоя» и «Зала славы» я не замечаю и вывожу отсюда, что Куперстаун за известностью и блеском не гонится, а предпочитает стоять на собственных городских ногах.

– «Великий человек, – читает Пол псевдоуважительным голосом Чарлтона Хестона[84], – сохранит и в многолюдстве отрадную независимость уединения». Бу-бу-бу-ду-ду-ду. Блям-блям-блям. «Приспособление к обычаям, до которых вам, в сущности, нет дела, – вот на что тратятся ваши силы, вот что лишает вас досуга, стирает все выпуклые особенности вашей природы». Ля-ля-ля. Я – великий человек, я – велосипед, я – волчий билет, я – рыба, застрявшая…

– Быть великим означает обычно быть непонятым, – замечаю я, следя за дорогой и стараясь не проглядеть указатели. – Хорошие слова, запомни их. Там есть и другие, не хуже.

– Я и так уже кучу всего запомнил, – отвечает он. – Я утопаю в этом. Буль-буль-буль.

Он поднимает руки и машет ими, как утопающий пловец, за чем следуют быстрое, уверенное ииик, какое могла бы издать старая, несмазанная калитка, и новые гримасы.