День независимости

Картер молча отступает назад, из конца в конец оглядывает изгибающуюся улицу. В хунте судебного запрета он не состоял, появился здесь слишком поздно, однако считает, я уверен, «Экуменический центр» хорошим соседом, да и я всегда думал, что именно таким он и окажется. Неправда, что человек способен привыкнуть ко всему, однако он способен привыкнуть к куда большему, чем полагает, и даже научиться любить это большее.

Теперь Картер, сколько я понимаю, перебирает свои сегодняшние мысли, анекдоты, заголовки, результаты соревнований, пытаясь понять, может ли он сказать нечто такое, что вызовет мой интерес, не только позволит растянуть разговор еще секунд на тридцать, но и снабдит его самого «репликой на уход», после которой он сможет вернуться домой и снова плюхнуться в бассейн. Я, разумеется, занят тем же. Если с вами не случилась трагедия, в запасе у вас нет почти ничего, о чем стоило бы рассказывать при встрече вашим знакомым.

– Так слышно что-нибудь новое о вашей маленькой сотруднице? – деловым тоном осведомляется Картер, выбирая тему настоящей трагедии, еще шире расставляя на ровной мостовой ступни и придавая лицу выражение угрюмой и упрямой нетерпимости (закон и порядок) к любым нежелательным покушениям на свободу личности.

– Мы предложили награду, но пока ничего, насколько я знаю, – отвечаю я, поугрюмев и сам, поскольку снова вспоминаю веселое лицо Клэр, ее востроглазую, уверенную в себе обаятельность, которая не давала мне поблажек и все-таки доставляла восторженное наслаждение, пусть и недолго. – Ее как будто молния поразила, – говорю я и сразу же понимаю, что описываю лишь исчезновение Клэр из моей жизни, а не ее уход с земли.

Картер качает головой, поджимает губы и надувает щеки, отчего лицо его принимает вид обезображенный, а потом выпускает воздух – псттт.

– Пора уже начать вешать таких людей за яйца на рояльной струне.

– Я тоже так думаю, – говорю я. И говорю искренне.

Поскольку сказать нам после этого и вправду нечего, Картер, боюсь, может поинтересоваться моим мнением о выборах и их возможных лучезарных последствиях для риелторского бизнеса, а от них перейти к политике. Он считает себя приверженцем «Сильной обороны и республиканца Голдуотера», а меня ему нравится изводить шутливыми снисходительными поношениями. (Это одна из его неприятных особенностей, которую я нахожу типичной для внезапно разбогатевших людей. Студентом он, естественно, голосовал за демократов.) Впрочем, политика – тема для Дня независимости неподходящая.

– Слышал на прошлой неделе, как ты читал по радио «Караваны»[126], – говорит, кивая, Картер. – Мне очень понравилось. Просто хотел, чтобы ты знал.

Тут ему в голову приходит совершенно новая мысль, которую он просто обязан высказать.

– Ладно, послушай, – говорит он, и взгляд его становится напряженно-внимательным. – Ты же у нас мастер слова, Фрэнк. А я сказал бы, что в наши дни появилось немало такого, что могло бы заставить тебя вернуться к сочинению рассказов.

Произносит он это, потупившись, потуже завязывая на животике лиловый поясок, вглядываясь в свои маленькие, укрытые тапочками ступни так, точно в них что-то изменилось.

– Почему это пришло тебе в голову, Картер? Что, нынешнее время кажется тебе слишком драматичным для обычной жизни? Я им вполне доволен, да и писательство – попросту не мое дело. Хотя, если ты думаешь иначе, меня это радует.

Лимузин уже отъезжает, покачиваясь, его тяжелые выхлопные трубы мурлычут над подъездной дорожкой. По правде сказать, я польщен тем, что Картеру известно о моем давнем писательстве.

Я машинально запускаю руку между двумя сиденьями и вытаскиваю крошечный красный бантик, подаренный Клариссой. И вместе со свидетельством уважения Картером моей давней и недолгой писательской жизни эта находка ощутимо поднимает мне настроение, упавшее при напоминании о Клэр.

– Мне кажется, в наши дни очень многое требует объяснения, Фрэнк. – Картер так и не оторвал взгляда от своих ступней. – Когда мы с тобой учились в университете, миром правили идеи – пусть даже совсем глупые. А сейчас я и припомнить не могу ни одной большой новой идеи, вот ты можешь?

Он наконец поднимает голову, упирается взглядом в красную ленточку Клариссы в моей ладони и морщит нос, словно я ему какую-то загадку преподношу. Картер, сдается мне, слишком долго просидел за боковой линией, пересчитывая свои денежки, и теперь мир представляется ему и простым, и просто-напросто испоганившимся. Пожалуй, он того и гляди начнет авторитетно излагать какую-нибудь любезную правым бредятину насчет свободы, отмены подоходного налога и вмешательства государства в рыночную экономику – «идеи», способные утолить (хотя бы на время, оставшееся до первого коктейля) его потребность в определенности и чистосердечии. И конечно, прежняя моя писательская карьера нисколько его не интересует.