День открытых обложек

Уже много веков он знал‚ кто войдет в шатер‚ что скажет‚ кем притворится, для какой цели.

Вне шатра тоже всё знал.

Скакал на колеснице Агамемнон. Бежали спартанцы в пурпурных одеяниях. Волнами накатывались гастаты, метатели копий. Грузно поспешали гоплиты. Манипула на две центурии томилась в засаде. Пищальники ставили на сошки самострелы. Бешеные боевые слоны давили бешеных боевых верблюдов. Свирепые псы сбивали заграждения латников. Рыцари рубились мечами. Кольчужники – топорами. Смерды резались ножами‚ в яростной сшибке откусывая носы с пальцами. Конница шла в атаку по скошенному полю: руки посечены‚ брюхи вспороты‚ головы под копытами раскатывались по стерне. И заседал вечный военный совет‚ чтобы осадить и разрушить Карфаген‚ имя которому Рим‚ Париж‚ Самарканд...

По вечерам он разглядывал атласы‚ карты и глобусы – в поисках места‚ куда можно сбежать от избитого сюжета, но бежать было некуда. Вечным проклятием на его пути стояли города‚ которые нагородило беззаботное население‚ а города надо брать. Однажды он ускользнул от всех‚ поселился в Нубии направо от пустыни‚ и земля некое время покоилась от войн. Не прошло и года‚ как возле его убежища собрались воины на верблюдах-дромадерах‚ которых манила добыча‚ и потребовали‚ чтобы повел их на взятие. Спросил только: «А где это?» И повел скорым маршем. И взял. Затосковал пуще прежнего.

Проклюнулся в тылу хиромант-физиономист и френо-графолог: «Скопируйте ладонь руки со всеми линиями‚ пришлите в конверте с приложением рубля‚ и я не замедлю с разъяснением и ответами на вопросы». Полководец не поленился – скопировал ладонь‚ пометил на ней линии жизни‚ ума и сердца‚ пририсовал бугорки власти‚ печали‚ фантазии и любви‚ не позабыл философический узел с линией печени‚ приложил рубль и отправил со скороходом.

Хиромант не замедлил с ответом: имеется у полководца привязанность к детям‚ доброта с благодушием‚ мудрость и прозорливость‚ склонность к поэзии и любовь к сверхчувственному. Похмыкал‚ повеселился‚ взял тот город‚ отобрал у френо-графолога рубль‚ вздернул физиономиста на фонаре.

Бывали у полководца запои‚ долгие и беспощадные‚ раздувался от выпитого вина‚ кряхтел‚ сипел‚ в остервенении стрелял в потолок из фитильного самопала. Являлся телохранитель‚ громыхая щитом о кольчугу: «Пшел вон‚ жестянщик!» Прибегал расторопный денщик-ярославец: «Квасу! Квасу с тоником!» И снова стрелял из самопала‚ выкатывать велел убойные орудия‚ камнеметные машины‚ гаубицы и самоходные пушки, чтобы покончить с очередным сюжетом.

Полководец томился по ночам в душевном сокрушении‚ победоносный‚ скучающий и несчастный, припоминая единственную свою любовь‚ нежную и манящую.

Она объявилась однажды и мимоездом завоевала его сердце.

Звали ее Большая Берта.

Он воспылал сразу‚ увидев ее могучие формы; мощная‚ надежная‚ с устойчивым задом‚ который не сотрясался при выстреле. Большая‚ очень Большая Берта: хотелось преклонить голову на дуло, забыться в утешительном покое.

Он ухаживал за ней‚ дарил цветы‚ пел романсы‚ шептал восхитительные глупости‚ даже вальсировал по ночам‚ прижавшись к могучей станине‚ в неге укладывался на траву.

Короче говоря, он с Бертой жил. Он Берту любил. Одну ее и никого более.

В походе по бездорожью‚ через хляби непролазные, безмозглые его помощники загнали Берту в топь‚ в грязь‚ в раскисший до глубин чернозем и не сумели вытянуть обратно. А может, не захотели. Полководец бушевал‚ стервенел‚ карал направо и налево‚ в бешенстве крушил крепостные стены‚ но Берту‚ его любимую Большую Берту вытащить не смогли.

Зачем жить без нее?

Брать эти дурацкие города?

– Мама!.. – кричал по ночам со сна‚ на холодной постели‚ одинокий, не обласканный, но кто поверит‚ что у него была мама? Кто поверит‚ что мамы – они у всех?..

Старуха сидела у окна в осажденном городе.

Рукой двигала безостановочно‚ раскачивая люльку.

Приходили садовники с саженцем‚ выкапывали яму на газоне, а посадить не успевали. Забирали садовников в ополчение, частоколы громоздить вкруг поселения‚ а саженец засыхал без пользы‚ из ямы делали окоп.

Проходил нищий, руку тянул за подаянием.

Старуха тянула.

В стекле отражались гуси‚ похожие на бомбардировщики. Гремело вдали – отлетевшей грозой. Стекла заклеивались бумажными полосками крест-накрест. Новые садовники втыкали саженец в окоп‚ а полить не успевали. Люльку потряхивало‚ стекла подрагивали‚ старуха согласно кивала головой‚ не в силах унять мелкую дрожь.

Проходил старьевщик‚ кричал без надежды: «Старьё берем!»

Старуха отвечала: «И мы берем».

Стекло разбегалось морщинками от пробоины. В нем отражались флаги в избыточном количестве. Отражались садовники. Шли строем‚ размахивали руками‚ вместо лопат ружья наперевес.

Ковылял инвалид на деревянной ноге‚ оглядывал с интересом: «Не примешь? Не набанишь ли?»

Старуха отвечала без звука: «Не приму».

Прибегали малолетки‚ рыли новую яму‚ а саженец посадить не успевали. Наскакивали солдаты‚ сволакивали в яму девочек-переростков‚ под истошные визги споро брали своё.