День открытых обложек

Возвращается с кладбища Фрида, от папы Талалая, воспоминанием застланы глаза. Пролетают стайкой, черными птицами на ветру, часто перебирая ногами, перекликиваясь на ходу, – и Вова-хасид среди них. Парикмахер Сорокер, инженер Макарон, Любочка Усталло и ее блондинчик хоронятся от глаз, себя не выказывая.

– У выходцев из ваших краев, – удивляются психологи, – неясные нам настроения и психозы.

– К примеру?

– Примеров полно, объяснений мало.

Предлагаешь:

– Отметьте еще один. Давно не встречал никого на вокзале. Не высматривал в вагонах родные лица, меня не высматривал никто. Тут и ехать-то некуда. Не успел войти – выходи.

– Ну, – говорят психологи. – Можно их понять?..

…видение наплывает по порыжелым рельсам, неспешно, неотвратимо, пригородным составом с немощным паровичком, где молочницы гремят бидонами по душным вагонам, молодняк подпугивает в тамбуре, дерзостно сплевывая под ноги, гнусавит под гармошку стародавний пропойца на деревянной ноге, вымаливая подаяние горестным песнопением: «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…»

Вагоны укатываются за поворот, не удержать. Ты бежишь следом по шпалам – вспрыгнуть на подножку своей юности, но сон утекает, пыхая паром, песня утекает в угольном дыму, под лязг буферов, нестерпимую фистулу паровозного гудка: «…а он жил… с моею… же-е… ноо-ой…»

Не твоя остановка там, в отдалении, на затерянной платформой в березняке, не тебе сходить на ней под комариный стон и приветственные вопли незабвенного друга, – они все теперь незабвенные, кого ни позови; и эха нет, нет эха во снах, поезд уходит, пощелкивая по стыкам, затихая на закруглении рельс: «Ах, Кла-ва, лю-би-мая Кла-ва…»

Балки под ногами.

Стропила над головой.

Духота перегретой пыли.

Чердак, огромный, раскидистый, уводит в пугающую глубину. Где песок в ящиках‚ вода в бочках‚ лопаты с щипцами с военной поры‚ тушить вражеские зажигалки‚ – ты заблудился окончательно‚ высматривая утерянное, и незаметно пересек кордоны.

Столб стоит пограничный.

Старик в тулупе.

Берданка подпирает сзади, чтобы не опрокинулся.

Он плачет от обиды, ветхий старик, слезы стекают в валенки.

– Ходят, – постанывает. – Пересекают-нарушают. Им и граница не граница.

– Теперь, – отвечаешь. – Можно.

– Можно-то можно, – подхихикивает среди плача. – Есть и у меня законное мечтание. Пристрелить парочку.

– А вы, – спрашиваешь, – с чьей стороны? Наш или ихний?

– Пристрелю, а там разбирайтесь. Я выехал по принципиальным соображениям.

Стращает, затвор передернув:

– На нас обязанность. Внести единомыслие в здешнее безобразие.

И ты двигаешься дальше.

Навстречу шагает Абарбарчук, мой герой, из другой совсем книги. Дюжий, ражий, нос наперевес, с коробом на спине, складным столиком под мышкой.

– Купите, – предлагает негромко, глядит мудро, улыбчиво. – Со скидкой.

Он носился на виллисе, бравый капитан Абарбарчук, по завоеванной Германии, а после войны гражданка, поиски работы, неприкаянные друзья с пугаными глазами, бесконечное до озноба – кос-мо-по-ли-тизм. И танком проутюжила его эпоха.

– Кто вы теперь? – спрашиваешь. – Поставщик нестандартных лифчиков?

– Продавец эмоций, – отвечает неспешно и раскладывает свой товар. – Эмоций выехавшей народности.

– Какая вам корысть?

– Комиссионные, – говорит. – С которых не ожиреешь. Вам весело, и мне чуточку веселья. Вам грустно, и мне толику грусти.

– Осталось? – интересуешься. – У вас осталось?

– От такого народа, чтобы не остаться?

Стоишь возле него.

Сомневаешься.

– Радости, – просишь. – И побольше.

Руку суёт в короб, роется старательно:

– Радости не советую.

– Наслаждение.

Вздыхает:

– Наслаждение с просроченным сроком годности.

– Месть. И побыстрее!

– Не смешите меня, – говорит Абарбарчук. – Откуда? Возьмите сочувствие.

– У самого полно… Ужас есть?

– Ужас есть. Поштучно и на вес.

– Легкомыслие?

– Со скидкой.

– Мечтание?

– Бывшее в употреблении.

– Что же мы? – говоришь. – Не накопили?

– Накопили, – отвечает. – Да всё перемешано. Ликование с сожалением. Упоение с робостью. Блаженство с раскаянием.

– А в коробке? Перевязано ленточкой.

– Нейтральные эмоции. Подарочный набор. Удивление. Безразличие. Спокойно-созерцательное настроение.

– Этого мне! И побольше. Спокойно-созерцательного!

Хватаешь в охапку. Прижимаешь к груди. Шагаешь в конец чердака, в самый его тупик. Встаешь у окна, лбом в оплывшее стекло: глядеть – не переглядеть. Безразличный. Спокойно-созерцательный. На чердаке возможно.

Смотрит оттуда, сощурившись, вернувшийся представитель выехавшей народности, губу кусает в раздражении.

– Есть у меня мечтание. Чтобы вас не было, земли не было, страны вашей.

– Тебе-то что? Ты же вернулся.

– А чтоб не царапало.

Она ходит по чердаку гордо, независимо, на груди чугунная табличка «Охраняется государством». И что-то буковками помельче.

– Эй, – говорят. – Чего там написано?

– Обижать и уничтожать запрещается, – с готовностью откликается старая хулиганка Фогель. – Нарушение карается по закону. Пусть будет. Умному намек, дураку кулак.

– Всё-то вы, евреи, выдрючиваетесь. Вы больные. Вы параноики. Травмированы катастрофой и не можете вылечиться.