День открытых обложек

Автомат на шкафу. Портрет бородатого раввина. Дом утишает чистотой, отсутствием излишков. Нехама утешает мягкими очертаниями‚ плавностью движений‚ приятной округлостью‚ которая молодит. Она прикладывает младенца к груди, и Броня, жена Лёвы, проговаривает шепотом известное всякому: «Еще больше‚ чем теленок хочет сосать‚ корова хочет его кормить».

Лёва и Броня допивают чай‚ и Нехама их провожает. Возле дома громоздится могучий ствол‚ кроной над крышей‚ Лёва останавливается в размышлении. «В Польше это куст‚ – говорит. – С мой рост. А у вас дерево». Нехама глядит на него. Косынка на голове. Синь в глазах. Синь в небесах. Нехама опять беременна. «Ему у нас хорошо»‚ – отвечает. И ей хорошо. Возле дерева‚ которое в иных краях куст.

«Мы заноза‚ – утверждает Шауль. – Заноза в арабском мире сто лет подряд. Заноза раздражает. Ее хотят вынуть. Она может прикинуться своей‚ но это не поможет. Она есть. Она никуда не денется. Привыкайте‚ и поскорее».

Он прав‚ Шауль Мендл Борух.

Ему возражают: «Мы устали от войн. Устали от взрывов. Требуется немедленное решение». Они правы. Шауль говорит: «Нет немедленного решения». Он прав. «Вы устали? – говорит он. – Сядьте в сторонке и отдохните. Не мешайте нам». Шаулю отвечают: «Нет здесь сторонки. Не отсидеться».

Возможно‚ он прав‚ Шауль Мендл Борух‚ возможно‚ они правы.

К вечеру заполняются квартиры…

…от основания до крыши.

Загораются огни, с надеждой или по привычке. Приманивают усталые души‚ притомившиеся на работе‚ которые ушли поутру и вернулись без ощутимых потерь. С облегчением поскрипывает кровать: «Наконец-то...» С неодобрением ворчит холодильник: «Куда их носит? Ну, куда? Еды во мне – на неделю хватит...» С обидой низвергается вода в туалете: «Стараешься для них‚ стараешься...»

Комнаты принимают хозяина – накормить‚ ублажить‚ уберечь до утра, чтобы снова выпрыгнул из дома‚ десантником из обогретого самолета в обледенело опасный мир. В котором падает кирпич с крыши. Сбивает грузовик на мостовой. Травит некачественная еда в кафе. Минутная связь заражает постыдной болезнью‚ рушит семейные связи.

– Господи‚ – вздыхает Броня. – Своей смертью умереть не дадут. Послушаешь радио‚ посмотришь телевизор‚ и посуду мыть неохота...

К вечеру забулькают в кастрюле лапша с фасолью‚ пустят парок незабытого детства, Лёва без охоты усядется за стол, и невозможно поверить, что грыз с остервенением пареную хозяйскую брюкву‚ в подвале, за грудой картошки, опасаясь всякого шороха.

Лёва не пророк и не сын пророка. Некому разъяснить Лёве‚ отчего выделен он и спасен‚ один он из всего городка‚ какова плата его за спасение?

«Шауль»‚ – прикидывает Лёва Блюм. Плата его – Шауль Мендл Борух.

После ужина Лёва усядется на диван‚ возьмет в руки альбом‚ в котором разместился их сын с первых своих часов. В конце альбома затаились, шрамом на памяти‚ мама Двора и папа Мендл. Фаня. Срулик. Голда с Гитой. Крохотный‚ несмышленый Мойше. «Вместе, – говаривала мама, разрумянившись у плиты, – не страшно. Всем погибать – и плакать некому».

Они ушли в наскоро отрытые рвы, с солдатами по бокам и полицаями, землею прикрытые от нового ужаса, а Лёва до сих пор бежит по городку‚ по Плацовой его улице. Мимо красавицы-синагоги‚ обращенной в конюшню‚ мимо здания бывшего «Человеколюбивого общества»‚ через княжеский парк с горбатыми мостиками‚ гротами любви и беседками наслаждений‚ а из окон высовываются жители‚ пальцами указывают на невозможное: «Жид! Жид!..»

Вся земля пребывает в покое, лишь Лёва мечется в страхе‚ прячется по лесам-оврагам‚ заползает в барсучьи норы‚ закладывает вход валежником‚ а за ним охотятся‚ его выслеживают и травят собаками кожаные несминаемые люди в скрипучих кожаных сапогах: пропадающий пусть пропадёт. Сколько лет ушло‚ а сны не меняются‚ во снах Лёве показывают то‚ чем наполнено его сердце.

Кто трет глаза, тот выжимает слезы.

Кто напрягает память‚ тот вызывает печаль.

Спит Лёва и видит ров без конца-края, засыпанный небрежно‚ не оглаженный лопатами‚ заросший по склонам несмелой зеленью. Разлом в его глубины‚ осыпь‚ дождевая вымоина‚ – может‚ земля расселась от ужаса‚ а может, чей-то рот на разрыв‚ перекошенный от боли?

Вылезает из глинистого оврага сестра Фаня, выползают‚ держась за руки‚ неразлучные Голда с Гитой, блеклыми стебельками в подполе проросшей картошки‚ выскакивает озорник Срулик в запачканной одежде‚ купленной ему на бармицву, поспешает крохотный Мойше‚ которому не подрасти с того дня…

Поверху гудит шмель во сне у Лёвы.

Понизу поскрипывает кузнечик.

Лёва клонит голову‚ тихо молится в печали‚ а тени подкапливаются, несметные тени‚ закутанные в истлевшие талесы‚ под перестук иссохших костей. Фишели‚ Шимели‚ Мойшели. Шейнели‚ Рейзели‚ Ханели. Тени молятся с тенями несчитанными миньянами. Тени оплакивают теней.

В глинистой яме‚ вповалку‚ закиданная наспех‚ засыпанная живьем‚ разделившая общую беду‚ покоится община городка со своим раввином. Без савана, доброго слова вослед и непременного поминания. Да и некому поминать. Все там, в яме.