День открытых обложек

Выкушали положенную бутылочку, припрятали календарь и спорят не спеша, культурненько, что означает собой слово – тщетно.

Один уверяет, тщетно – это быстро

Другой божится, тщетно – это резко.

И некому их рассудить.

Сочинял первый свой роман…

…путался в обилии персонажей, но полез наружу Стёпа-чирышек с батареей водяного отопления в руках, всех растолкал без спроса.

Будь у пишущей машинки дар речи, сказала бы:

– Разве такое опубликуют?..

Он лежит в столе, этот рассказ, третья, должно быть, копия, добравшаяся до Иерусалима.

Рассказ о прежнем, возможно, и о теперешнем.

– Ты, Стёпа, не петушись, – говаривала по ночам супруга, закинув на Стёпу тяжелую ногу. – Не мельтешись попусту. Живи себе тихо, всё одно в толпе тебя не видать. Ты, Стёпа, у меня чирышек.

Стёпа-чирышек фыркал по-кошачьи, спихивая женину ногу, в который раз сглатывал горькую обиду, а она, корявая, костью торчала в глотке.

Глупая, бездушная природа одним дала всё, даже взгляд поверху, другим – обиды наигорчайшие. Супруга досталась Стёпе правофланговая, пацаны махнули выше папани, и оказался он в семье самым мелким, не отец, а меньшой сын Стёпка. И работает Стёпа отменно, умением не обделен, а любой балбес дышит ему в макушку, вытерпеть нету сил.

Порой переполнялся обидой, выбирал жертву покрупнее, задираясь для скорой драки, ему вламывали без жалости, и затихал до нового переполнения.

Дело было под вечер, стоял Стёпа посреди двора, вяло соображая, куда податься, а Гога Погорелов подкатил на «Форде», высадил жену, стал выворачивать обратно.

Смотрел Стёпа вприщур, обидой наливался: в здоровенном «Форде» восседает здоровенный Гога, сил в машине навалом, в Гоге и того больше. А ведь в одном классе учились, за одной партой, но тот теперь на машине раскатывает, а он мелким пнем торчит, проезд загораживает. Где же они разминулись, как Стёпа свернул с той дорожки, что вела к красавцу «Форду»?

Гога бибикнул, Стёпа ноль внимания. Гога опять бибикнул: отойди, друг, по-хорошему, Стёпа заорал, глотку перехватило:

– Катись отсюда, Форд сучий, буржуй сраный!.. – стукнул кулаком по капоту.

Взревел Гога от ярости, выскочил из машины, вломил Стёпе всей своей весовой категорией да укатил на «Форде», фукнув на друга выхлопными газами. И Стёпа-чирышек задумал про себя страшное. Пробил его час подняться над толпой, показать себя каждому: вот он я, граждане! Было Стёпе сорок два от роду, и шанс намечался единственный.

В третьем часу ночи он выскользнул на лестницу, крадучись побежал вниз, где пылилась батарея водяного отопления. Поднатужился, перекатил ее к лифту и зарычал от злости – лифт не работал.

Сразу опустились руки, захотелось завалиться обратно под одеяло, но он на соблазн не пошел. Наступила его минута, выстраданная минута Стёпы-чирышка, пропускать которую не имело резона. И он единым махом вздернул батарею на грудь, шагнул на первую ступеньку…

Через вечность, не раньше, Стёпа выволок батарею на верхний этаж. От натуги ломило спину, пальцы на руках скрючились, ноги не держали, нестерпимой болью разрывало мышцы живота. Сил не было, мыслей не было, злости и то не было. Всё задавила проклятая чугунина.

Чуть отдышавшись, Стёпа повел помутненным взором и углядел на почтовом ящике: «Погорелов Г. В.» Друг детства, Форд сучий, буржуй недорезанный! Неведомая сила всколыхнула Стёпу, поставила на дрожащие ноги, вздернула на грудь батарею, обрывая негнущиеся пальцы.

Он стоял на крыше, вытянувшись в девятиэтажный рост, всё под ним замерло, притаившись в испуге, будильники тикали неотвратимо взрывными устройствами, даже звезды смотрели во все глаза, опасаясь пропустить момент. Стёпа глянул вниз, примерился, мощным рывком вздернул над головой батарею и, застонав от натуги, кинул ее вниз, на приткнувшийся к стене здоровенный «Форд». И «Форд» разломило пополам.

Над домом, над городом, над Вселенной, выпрыгнув по пояс, беззвучно хохотал Стёпа-чирышек, горькие слезы текли по лицу, опавшему за ночь. Было ему сорок два от роду, и шанс он использовал – последний.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В сумерки‚ в серые и неясные…

…предосенние московские сумерки на скамейке Гоголевского бульвара сидели три старика.

На Гоголевском‚ на старом‚ милом сердцу‚ заросшем липами Гоголевском‚ в самом начале бульварного кольца‚ которое и не кольцо вовсе‚ или в его конце‚ от которого не уйти.

На Гоголевском это было‚ в сумерках на Гоголевском‚ наверное и наверняка‚ где встал истуканом Гоголь‚ вроде бы Гоголь‚ а может‚ и мы с вами в чугунной тоске расставания.

В сумерки всякое может свершиться‚ в сумерки‚ в предосенние московские сумерки.

Я верю в невозможное!

В невозможное и стоит только верить.

Пропустить – обокрасть самого себя…