День перед возвращением (СИ)

Annotation

Диптих: второй рассказ

ОЛЬГА БООЧИ

ОЛЬГА БООЧИ

ДЕНЬ ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ

1.

Доходил месяц, с тех пор как Андрей Егорович поселился на краю посёлка, в деревянном полуразвалившемся доме одинокого бездетного старика, которого все звали просто Васькой.

Был конец ноября, время начала долгой зимы, которую год от года Андрей Егорович переносил всё труднее. Он мёрз и с брезгливостью смотрел на снег. Снег шёл с утра, падал и таял в разъезженной грязи, а к середине дня перестал таять, положив начало бесконечному белому покрову. На всём свете только и было, что это прокисшее над землёй небо, вспаханные или брошенные, поникшие под осенними дождями, поля и непролазная грязь дорог. Дома вокруг глядели нежилыми - потемневшие, облупившиеся от сырости, ушедшие глубоко в землю. И всё это должно было в ближайшие дни покрыться снегом.

Андрей Егорович долго откладывал сборы - как отяжелевшая старая птица, которой не хочется сниматься с разорённого гнезда, и для которой перелёт не сулит ничего, кроме неприкаянности в ставшем чужим краю. Теперь оставался только этот день до отъезда.

Накануне вечером он достал костюм, несколько лет пролежавший за ненадобностью в пустом чемодане под кроватью и так и переехавший с ним на новое место жительства; костюм где-то жал, а где-то висел, выдавая  вялость и заброшенность тела. Рубашку он купил, не примеряя, не глядя даже, в поселковом магазине. Поход в баню, тяжкий, как и всякое посещение людных мест, он отложил на утро последнего, финального дня, и вот, наконец, и это дело было сделано.

Андрей Егорович чувствовал себя непривычно, даже неуютно, чистым, отвыкшим от чистоты за этот месяц, будто отскоблённым до скрипа, ощущал заскорузлость и жёсткость одежды, царапавшей кожу.

Холод пробирался за воротник к голой шее. Рассеченная, а может быть, треснувшая от мороза губа, слабо кровянила всякий раз, как он кривил рот, или, забывшись, задевал губу рукой, потирая свежевыбритое, и словно бы сморщившееся лицо.

Перед автостанцией грузовая машина, ползущая по грязи, вспугнула галок и голубей, и они поднялись в воздух, с шумом и грохотом крыльев. Резкие галочьи крики отдалились и замерли.

Андрей Егорович давно заметил: в каждом населённом пункте были свои врановые. В городе его детства, как и во всех крупных городах, царили вороны. Здесь, в посёлке, были галки. Ещё дальше, в деревне, где они жили с женой, пока дочь не пошла в школу, на старых тополях гнездились чёрные клювастые грачи.

Птиц Андрей Егорович не сказать, чтобы любил, но он их видел. Замечал. Люди в основном, кажется, не замечают птиц вовсе, если и видят, то вряд ли дают себе труд разбирать – птица и птица. Ну, голубь, ну, ворона. Ну, воробей.

Андрей Егорович птиц знал по именам и отмечал их почти машинально, по стародавней въевшейся привычке, ещё с детства. В их городе, особенно ближе к окраинам, тогда было много семей, из тех, вчера ещё деревенских жителей, не до конца порвавших с прежним укладом, с землёй и сельским бытом. И не было ничего удивительного, что его отец всю жизнь бродил с ружьём по лесу и рыбачил охотнее, чем работал на заводе, а мать все их детские годы держала огород, куда младшие, всей оравой, с лопатами и вёдрами, с нытьём и ссорами, ездили каждые выходные полоть и поливать грядки. Огороды или «сады», как говорили у них, были почти у каждой знакомой им семьи. Это и дачей-то никак нельзя было назвать: там даже дома долгое время не было, одна полоска земли, разбитая на грядки, несколько плодовых деревьев, скважина с ручным насосом, и сарай с навесным замком, где почти ничего не оставляли.

Младшие ездили «в сад», но Андрея, старшего, отец брал с собой в лес или на реку. Или на заболоченные озёра, по которым они плавали на отцовской лодке. Младших, вспоминал теперь Андрей Егорович, отец иногда брал с собой тоже; учил девчонок и Серёжку, младшего в семье, искать грибы, катал на лодке, смешил, - сам же он в те годы был для отца почти неизменным спутником, чем-то вроде верного санчо пансы, чем-то вроде его самого, только меньше ростом. А потом и ростом они сравнялись.

Рыб и птиц, и по именам, и по повадкам, отец знал, кажется, всех; рисовал пейзажи, занимался фотографией, - все эти увлечения Андрей в детстве перенял от него с лёгкостью, - но школьные занятия уважал не слишком, относился к ним легко, как и вообще, пожалуй, ко всему, и старший сын его рос вольным казаком, над которым не были властны ни школьные, ни домашние, семейные, правила.

В этот последний месяц он часто вспоминал, и отца, и детство, и то, что было после детства.

Андрей Егорович снова потрогал свежевыбритые щёки, казавшиеся под мозолистыми жёсткими пальцами мягкими и словно бы увядшими, провел рукой по подстриженным вымытым волосам. Случайно снова задел губу, и та отозвалась болью.

Ноябрьский ветер шевелил пух на его твердой, костистой голове, ставшей после мытья, казалось, легкой, как шарик для пинг-понга, в который они всё играли когда-то в армии перед дембелем.