День перед возвращением (СИ)

Тогда-то, быть может, и сказалась излишняя свобода его детства, слишком много часов наедине с лесом, реками и озёрами. Словно бы два года армейской муштры навсегда истощили его запас приспособляемости. Словно бы он забыл за это время, кем он был, и чего хотел раньше. Он устраивался на работу и бросал её, чувствовал, что ничего не знает, что нужно учиться, но, отчего-то считал теперь, потеряв два года, стыдным учиться.

Наташка, невеста, к тому времени перешла на третий курс. Они были вместе со школы, его сестёр Наташка любила, как своих собственных; и мать давно считала её дочкой, они только больше сблизились, пока ждали его из армии. Вся его семья, кажется, готовилась к их свадьбе, поэтому его решения никто так и не понял.

Да и сам он, расставаясь с Наташкой, не думал, что это навсегда. Ему казалось, что он догонит её, что ему просто нужно время. Тогда вообще не верилось в то, что может быть что-то навсегда, бесповоротно. В глубине души всегда было ощущение, что будет ещё время всё поправить, всё вернуть.

Он уехал из города и поселился в деревне - словно назло отцу, недалеко от тех мест, откуда тот был родом; словно бы перечёркивая тем самым весь жизненный путь отца, вернулся туда, откуда отец начинал, - а спустя год был женат. Новые родственники помогли ему устроиться на работу, он так и работал там, пока несколько лет назад всё вокруг не начало разваливаться.

Возможно, жена надеялась, что они поселятся в городе. Её братья всё говорили ему, что он имеет право на часть родительской квартиры, и он дважды, ещё до свадьбы, ездил и ругался с отцом едва ли не до драки. Но дома, где подросли младший брат и сёстры, уже не было для него места. Да и сам он потом, после женитьбы, отчего-то стеснялся ездить домой.

От женщины, что выходила за него, остались неизменными одни волосы, до сих пор чёрные, густые и вьющиеся, ставшие только жёстче с годами. Иногда он впадал в какое-то оцепенение и смотрел на них, как на живое существо, расползшееся и оплетшее подушку, отдельное от грузной женщины, сопевшей во сне рядом.

Эти буйные её волосы, лишь немного светлее, достались и Ленке, но та ходила теперь остриженная. Как детдомовка. Как кто-то из его сестёр, когда им около года в детстве пришлось учиться в интернате для детей железнодорожников, когда и матери, и отцу приходилось много работать. Он пытался вспомнить теперь, кого же из них тогда остригли – вши, что ли, у них в спальне завелись, - он не помнил уже… Лидку? Или младшую, Таньку?..

Андрей Егорович, забывшись, задел губу, и рассеченная губа тут же закровянила и задергала болью.

Лидка жила теперь в Москве, давно уже, с тех пор, как уехала учиться в институт. Замуж там вышла. Но младшие сестра и брат все ещё жили в родном городе, семьи тоже были у обоих. Ну и мать, конечно… Постарела сильно.

Именно мать больше всех переживала из-за Наташи, только Ленкино рождение и примирило их с матерью тогда. Отец же был в тот год уже серьезно болен, и словно бы отступил в тень, ни во что больше не вмешиваясь.

Вспомнив о матери, Андрей Егорович поморщился и одновременно, впервые за все эти дни, почувствовал что-то похожее на радость возвращения. Эта радость почти тотчас улетучилась, но отсвет её все равно остался где-то внутри.

Последний вечер тянулся муторно и долго. Наконец Андрей Егорович задремал и проснулся от того, что над ним, пьяное и страшное, с всклокоченными волосами, нависло лицо Василия.

- За отъезд-то надо, что ли? – гаркнул тот, с трудом ворочая языком.

В комнате горел свет, и вся она, полностью, отражалась в оконном стекле с чёрной ночью за ним.

Андрей Егорович поднял голову и больше по запаху понял, что заснул на Васькиной койке. Сам он всё ещё не мог прийти в себя от тяжёлого забытья. Поднес запястье к глазам. На часах была только половина десятого.

Не считая сопения Василия, старавшегося стоять прямо, в комнате, и во всем доме, было тихо. И очень холодно.

Андрей Егорович сунул руку во внутренний карман и, не глядя, протянул Ваське пару мятых купюр, которые для него там и оставил, зная, что тот спросит. Василий тщательно упрятал их за пазуху и принялся напяливать на себя куртку. Потом, тяжело и неверно опираясь на стену, стал обуваться.

Свет резал Андрею Егоровичу глаза.

Едва Васька вышел, Андрей Егорович встал, скрипнув кроватью, прошел к выключателю и погасил свет.

Потом подошел к своей койке, почти на ощупь скатал грязное белье и лег в одежде на голый матрас, подложив под голову локоть и повернувшись к стене. Укрылся покрывалом и курткой, но всё равно дрожал от холода.

Перед тем, как заснуть, он снова подумал о Ленке. Он попытался вспомнить её маленькой, но так и не смог. Лишь только эта её сморщенная голова и толстые ляжки упорно стояли перед глазами. И потому вокруг была чернота, холодная. Страшная.

 2

С утра из общаги Ленку выгнал комендант, едва дал ей одеться. Ленка не училась в училище и потому, в общем-то, не имела права ночевать в общежитии. Поэтому она не обиделась, Ленка вообще редко обижалась.