День пирайи (Павел II, Том 2)

Снег возле мужика был грязноватый, видно было, что человек женской лаской обижен и вообще в одиночестве. Кругом валялись колбасные хвосты и куски изжеванных за летние недели дудок. Дарья выбрала местечко почище, присела и отпила из бутылки. Мужик все тянул мелодию, занудную, как в индийском кинофильме. Дарья отхлебнула еще два разочка — и бутылка, на сегодня пока что первая, пришла к концу. Тут она почувствовала что-то вроде усталости, решила сделать перерыв, в том смысле, что перекур, и заодно познакомиться. Однако ни на дружелюбное «Слышь, друг, а?..», ни на мощный толчок локтем мужик никак не среагировал. — Ты уши-то мне кончай шлифовать! — гаркнула Дарья, — что за чокнутый, на такой холодрыге да не желает выпить с женщиной? — Она решительным движением вырвала из рук мужика дудку и отшвырнула ее с обрыва подальше. Но зомби позы не изменил, в руках его вместо дудочки оказалось пустое место, которое Дарья и заполнила наспех открытой бутылкой: так, чтоб горлышко к губам, а донышко к небу. Волей-неволей зомби сделал немалый глоток. Правильный глоток получился, не закашлялся мужик.

— Ну? — грозно спросила Дарья, отбирая бутылку. Мужик выхлебнул чуть не половину, так и себе ничего не останется. Тем временем зомби медленно опустил пустые руки и повернул к Дарье лицо. Чернота залитых тушью глаз быстро исчезала, под ней проступали самые обыкновенные голубые радужки. Мужик удивленно посмотрел на Дарью и с трудом произнес:

— Вы похожи на мою маму… — он говорил по-русски, но с каким-то акцентом, и вдруг заорал: — Коньяк! Коньяк я пью!..

— А ты думал, я тебе сучка под жабры плеснула, а? — буркнула Дарья, добрея. Сатанинское выражение лица, с которым зомби сидел на ледовитом берегу вот уже сколько недель, исчезло буквально на глазах. Сейчас перед незамужней дочерью Витольда Безредных сидел просто босой, усталый, заросший бородой мужчина лет сорока, небольшого роста, в залысинах, и глаза теперь у него были не дьявольски-черные, а добрые, голубые, мутноватые, ласковые. То, что он говорил по-русски, было очень кстати, потому что Дарья с ее семейным положением, тяжким алкоголизмом и девятым размером лифчика никакого другого не знала.

— Согревает… — тихо и печально произнес расколдованный зомби, зябко шевеля ступнями. Окаменевший перед телеэкраном от ужаса Витольд бессознательно повторил его движение — и, понятно, расплескал горчичную воду на текинский ковер тринадцатого века, — он опять лечился от простуды.

Несмотря на коньяк, бывшему зомби действительно стало холодно. Сознание и память стремительно возвращались к нему, с тошнотой припоминал он свои более чем пятнадцать лет, в течение которых жил под властью чужой воли, под глупым чужим именем, без капли спиртного. Он вспоминал белые халаты, черные пещеры, до бесконечности изменяющуюся форму дудочек, финскую колбасу, снова халаты, снова пещеры. Сердобольная Дарья дала ему отхлебнуть еще разок — и остатки наведенного на его сознание гаитянского дурмана растаяли: зомби окончательно стал человеком, он вспомнил себя. В святом православном крещении, данном ему в осенние месяцы осенью сорок второго года на водокачке Пресвятой Параскевы-Пятницы, что была все еще цела в родном селе на западной Брянщине, получил он имя — Георгий. По законному отцу он имел также отчество — Никитич, ну, и фамилию тоже перенял отцовскую — Романов. Проще говоря, он был законным сыном сельского сношаря, что при селе Нижнеблагодатском, труды свои вершившего под псевдонимом Лука Пантелеевич Радищев, но при крещении в освященном браке зачатого дитяти устыдившегося и назвавшего священнику свое настоящее имя.

Но тех далеких военных лет Георгий, понятно, почти вовсе не помнил. Самые ранние воспоминания его жизни относились к тем тяжелым дням, когда его матушка, могучая женщина с востока России, оставив узаконенного венчанием на водокачке супруга, погрузила в тачку двоих сыновей и еще дочку, которую имела от прежнего невенчанного мужа, и побрела вместе с танками, пушками и дивизиями немецкой армии куда глаза глядят, а глядели ее глаза на Запад, в Европу. Разлуку с нежно любимым благоверным избрала эта женщина, когда настал черед делать выбор: снова стать при недвижимом муже одной из простых деревенских Настасий, да еще с перспективой пострадать за венчание при немцах, или сматываться в Европу. Совдепов Устинья не столько боялась, сколько презирала: и за то, что такого мужика прозевали, да и прозевают, это ясней ясного, — и за первого своего мужа, угробленного по доносу, тоже мужчину не слабого; да и просто противно было ей в этой стране, живущей отрезками от майских праздников до октябрьских, от беспросветной обстановки трудовых будней и ежедневных двадцативерстных прогулок в приемную к районному прокурору. Устинья решилась уйти в Европу, надеясь, что красные туда не дойдут. Обольщалась, хотя, в общем-то, умна была.