День поминовения

Научили нас с Тасей сходить в почтовую контору, спросить, где зуйковская почта сложена, нет ли там писем для нас? Пошла я за весточкой от Феди, а у самой сердце колотится, боюсь плохого. Поискала девушка, нашла одно письмо, потом другое, а потом вдруг захватила бумажку и не отдает, будто задеревенела. А бумажка плохая — без вести пропавший. Держу я в руках два письма и “пропавшую” и ничего не пойму: как же он пропавший, если мне пишет. Потом поняла — письма-то старее той бумаги, поняла и заплакала. “Ой, мой Феденька миленькой, муженек мой родной, сгубила тебя война, а с тобой и нас, сирот несчастныих, ой, как без тебя жить, не ведаю, куда иттить, не придумаю...” Так, а может, и не так, не помню. Раньше я ой как хорошо выла, на похороны, случалось, звали, только Федя не любил этого.

Вышли мы с почты, я плачу, приговариваю, народ смотрит, утешает: не плачь, мол, ты не одна такая, а старушка, старая-престарая, с клюкой, остановилась и говорит: “Зря ты плачешь, мила, живой твой мужик, вот попомнишь мое слово”. И ведь верно сказала старая. Бумажка эта пропавшая была ошибочно писанная, Федя еще живой был, еще раз письмо пришло от него.

 Октябрь 1941 г.

Здравствуй, дорогая моя жена Ксюша, пишу тебе не из близких мест. Я нахожусь под (зачеркнуто), учусь на связиста. Не знаю, дойдет ли до тебя моя весточка, нет ли, и где вы теперь находитесь. Одно надеюсь, что увезли вас, куда поспокойнее. Болит у меня душа за тебя и детей. Береги их. Главное — не растеряйтесь. Прощай, голубонька моя. Говорят, скоро мы будем в деле, поэтому адреса не даю, сюда писать без пользы А я пишу на наш дом в надежде, что письмо все же найдет тебя, где ты будешь...

 Июль 1942 г.

Жена моя Ксюша, где ты, что с вами — не знаю. Известно стало, что село наше Зуйки под врагом. Надеюсь, что ты успела выбраться, а куда и как, не узнать мне. Бог весть когда найдем друг друга, может, не скоро. Однако надеюсь я, Ксюша, что найдем, и ты надейся. Больше писать не могу, выхожу на задание. Наши войска бьются за Родину со страшной силой. Ксюша, жена моя родная, хоть бы узнать что про вас... 

В конце июля освободили наше село Зуйки. Бои были страшные, наших солдат полегло ужасть сколько, также и немцев. Нашим пришлось брать гору,— у нас на этом конце взгорье, мы привыкли говорить “гора”, название было такое — Красная гора. Здесь в старые времена гуляли на праздники и на свадьбах, хороводы водили, плясали, пели. Веселое место, красное место, потому и назвали так.

Теперь мы думаем: “красная”, потому что скрозь кровью пролитая. А называется высота 205. Памятник теперь на горе — обелиск.

А раньше росла липа, кто и когда ее посадил, но лет сто ей было, не меньше, сильная, красивая липа, такую редко увидишь, привольно ей было, вот и росла ровная, пышная, круглая, и когда цвела, запах медвяный шел по всей округе и гудела от пчел, как улей.

Конец села под горой с липой у нас называется Мценский, в ту сторону на Мценск ехать, а другой конец прозывался Орловский, и там, тоже на холме, только пониже, стояла церковь. Меж двух холмов и лежало наше село, вытянувшись по седловине. По одну сторону — поля, по другую — заливные луга, тут, по низине, подходила к селу петлей речка Березуйка. По местам болотистым, промеж лозняка и осоки, можно было, в обход Красной горы, выйти на середину села, к пруду. Так наши ребята пробирались, помните, еще Гриша мой увязался идти, да, к счастью, вернулся. Ведь пропали они все, должно, постреляли их, немцы ли, наши ли, кто в эдаком огне разберет, больше о них и не слыхали.

Вот и двинулись мы, а потом подобрались и те, зуйковские, кто в Селихове пережидал, со своим скарбом, сумками да котомками, с детскими колясками и тележками; и ребят своих потащили. Домой, скорее бы домой. Мы с Тасей да ребяты — теперь уж четверо.

Август месяц был летний еще, теплый, но ночами захолодало. Кой-каких сухариков удалось мне припасти, очень уж я ждала, как пойдем обратно, от себя и отнимала. Да еще, помните, была у меня схоронена банка тушенки, из угощения генерала Кутепова.