День поминовения

Идем по дороге, мало нас таких нетерпеливых, реденько идем, и все такие же сироты — бабы с детьми, старушки.

Начали на дороге попадаться доски, на колы прибитые: “Осторожно — мины — обход”. И все чаще и чаще. А как оставалось километра три-четыре до села — остановились совсем: дорога заминирована, обхода нет.

Повернули и потащились обратно, в Селихово, в нашу развалюху, где жили первую зиму. Была она незанятая, обрадовались, а чему? Опять заголодали, правда, хлеб стали в село завозить, только никто не знал, когда привезут да по скольку дадут. А тут еще селиховские вскинулись: вы, мол, у нас хлеб отнимаете. Бедовали, ох и бедовали! Нищета была лютая.

Насилу тепла дождались и, как подсохло да пошла первая травка, собрались опять в путь. Все разузнали в сельсовете, и сказали нам: дорога на Зуйки разминированная, хорошая, только Зуйков-то нет — одни печки да трубы торчат. Все равно пошли, все зуйковские, кто был в Селихове, тронулись идти, у всех одна дума: домой, скорее домой.

Как стали подходить к зуйковской горе, удивились: чего-то она вся серая, покуда шли, кругом травка, зазеленело все, а тут нету зеленой травы, и не поймем, почему так. А липа сломлена, торчит один ствол в зубьях, ни веточки, ни листка.

Подошли ближе и все поняли. Остановились да и завыли в голос. Бабы воют, дети с перепугу кричат: вся гора закрыта мертвыми, серой солдатской одежей. Сплелись, сплавились убитые, к земле прижались, вроде и не тела человеческие, а темная кора поверх горы. Так, значит, и зимовали неприбранные, в землю не схороненные, не успели до снега, до мороза их закопать. С неделю еще мы прожили с такой ужастью, а потом пришла солдатская команда с бульдозером, выкопала ров под горой и что осталось от убитых в ров столкнули и закопали. Боже мой, думаю, может, и Федя мой тоже тут, теперь никогда не узнаешь.

А сколько-то спустя Победы поставили на горе обелиск с надписью “Павшим в бою смертью храбрых”, и число поставлено главного боя, и еще написано: в память тех, кто брал высоту 205.

Грохотало, гремело, шли вперед, шли, шли, шли, все вперед, ноги вязли в грязи, колеса вязли в грязи, надо было толкать, подставлять плечи, тащить, вытаскивать орудия, и, когда добрались до окопов, до рубежа нашей обороны, показалось, что пришли домой. Дали поесть, было два часа для сна, сушиться было некогда, негде. Через два часа роту бросили в бой. Красноармейцы, вперед, за Родину, за Сталина! Они кинулись, побежали, немец поливал плотным огнем. Солдаты бежали, спотыкались, падали. Он упал на бегу, на всем ходу, последнее, что он увидел, — черная размятая земля, сноп искр — оранжевых, красных. Подумал: “Конец”,— и все погасло.

Когда он воскрес, кругом было так бело, так светло, что слепило глаза. Конечно, это был рай, полный солнечных лучей и тишины. Ни единого звука, кроме тонкого звона одной струны — гитары, лютни или арфы. Должно быть, лютни, конечно, лютни. Однако настройка эта не переходила в музыку.

Тела у него теперь не было, не было рук, ног, он не мог и не хотел шевелиться. Наверху, над ним, в белой высоте играл солнечный зайчик от луча, купающегося в воде, и шла легкая зыбь — светлая по белому, слепящая.