Девки, какие постарше, советовали: “Поддайся ему, теперь уж все равно, раз сговоренные”. Но Ксюша не могла, хоть порой и хотела доказать свою покорность в любви Мать учила беречь девичью честь, да и самой хотелось по-хорошему. Знала: и Федор ее чистоту ценит.
Осень стояла теплая, хорошая, урожай собрали, а когда все было убрано, сыграли свадьбу. И в сельсовет съездили, и на другой день в церкви венчались — матери требовали.
Павел, изрядный плотник, загодя состроил им кровать из тесаных досок. На нее положили сенник нового рядна, а поверх перину и две подушки чистого пуха из Ксюшиного приданого, и наволочки, и простыни — все с кружевами и прошвами ее работы, а поверх всего — одеяло красного сатину, выстеганное Пелагеей к свадьбе.
Нарядную эту кровать поставили в сельник, летнюю комнату, что отгорожена в сенях. Туда и проводили молодых после свадебного застолья.
В сельнике прожили новобрачные свой медовый месяц. И хоть захолодало, все не хотелось переходить в избу, в горницу, жить кучей. Сколько их было тогда, Матушкиных? Свекровь говаривала не раз, что их теперь в доме тринадцать душ и, видно, ей пора помирать, на что Федор отвечал весело: “А вот мы с Ксюшей постараемся, и будет четырнадцать”. Только предзимние холода заставили Федора с Аксиньей перейти в дом, в горницу.
Начались будни; работа, работа и работа. Шутка — тринадцать человек да скота двадцать голов. И все ж они с Федей умудрялись петь. Пелось им, несмотря на строгие свекровкины запреты: то одного святого день, то другого, то такой-то иконы Божьей матери, то другой иконы ее же, то пост, то поминовение родных. Пелось им — и пели. А потом и в хор вернулись, в самодеятельный. Не те уж были времена, что женатым на все запрет. Пели и дома, и Павел называл Ксюшу “Канареечка”.
Ксюша пласталась на работе с рассвету дотемна. И только когда живот начал круглиться, подозвала как-то свекровь, оглядела и огладила, всмотрелась в лицо: пятна у снохи пошли темные по щекам. “Мальчик у тебя будет”,— вывела свекровка и распорядилась: на утреннюю дойку Аксинье не вставать, воду и ведра с пойлом для скота не носить. Бабка хотела внука,— старшие невестки рожали девчонок.
Родился Гришенька — крупный, гладенький, тяжело достался Аксинье. “Хороший, в нашу породу”,— сказала бабушка. Все ее двенадцать детей, выношенные в худом, смолоду перетруженном теле, были рослыми и красивыми. Каждую весну приезжал из Юзовки муж, Прохор Кононович,— пахать, сеять рожь и пшеницу, пока старшие не научились обходиться без отца, и каждый год, через девять месяцев после его отъезда, рожала Евпраксия Степановна, и остались в живых двенадцать, а кого не доносила в тяжкой работе, тех уж что вспоминать, бог дал, бог и взял.
Дед приехал из Юзовки посмотреть на внука, богато одарил невестку, велел блюсти Гришаню. Все тянулись нянькать, особенно боялась Аксинья маленьких племяшек, которые только начали ходить.
Свекор сказал: тесновато у нас, пора дом расширять, другую половину пристраивать. Старшие, женатые, поговаривали: лучше отделиться. Мать была против: делиться не будем — в том наша сила, что нас много.
Но жизнь определяли не родители, наступило время перестройки всего крестьянского жития. Случилось так, что семью Матушкиных разбросало в один год: тут коллективизация, а тут сразу две смерти — погиб в завале на шахте отец, Прохор Кононович, вернулись из Юзовки с похорон, сразу слегла мать и через неделю умерла. Убавилась большая семья Матушкиных: двоих снесли на кладбище, двое ушли на шахты вместо отца, а самая чудная судьба досталась Павлу. Бросил дом старшой, ушел странничать. Аксинья давно заметила, что он не в себе: одно забудет, другое не сделает. То всем распоряжался, то рукой махнет — делайте, как хотите.
Однажды ранним утром увидела Аксинья, как Павел котомку собирает. “Далече ли, братушка?” Он ответил: “Ухожу я, Ксюша, совсем ухожу, устал, делать ничего не хочется, с четырнадцати лет все одна работа, все я старшой, вот уж мне тридцать...” — “Жениться бы вам, братушка”.— “Да нет, Канареечка, каб меня тянуло к семейной жизни, а то я то ли насмотрелся на нее, то ли сердце мое стоит запертое, как дом брошенный. И тянет, тянет меня уйти, другой жизни поискать, свет поглядеть...”
И ушел. Поклон передал через нее, прощения просил у братьев. Слыхано не было в те годы о таком деле, это в старые времена уходили странничать. “Ничего, скоро его вернут”,— посулила старшая невестка. А Ксюша подумала: “Хорошо бы, не вернули, а шел бы, куда хочет”. Из семьи она более других любила Павла. После Федора.
Привиделась ей дорога полем, и шагает по ней Павел куда глаза глядят, идет, вот уж едва видно его, и скрылся за увалом. Счастливого пути!
Семен и Прошка, младший из братьев, подались на шахты, где отец работал,— теперь уж Сталино, не Юзовка. Федор и на два года его старше брат Степан, оба женатые, детные, — у Аксиньи уже второй сын родился,— вступили в колхоз.