День поминовения

Тяжко было из-за дров. Лес, вон он, видать, на горе, восемь — десять километров, но не возьмешь без лошади, а в колхозе в лошадях большая нужда — не дают. Да и деревья валить некому. Лозу рубили на речке, топили лозой, соломой, однако солому надо беречь, сена много не наготовили. Вот и начали рушить забор. Многие бабы рушили — без мужиков, без лошадей как дрова добывать? Вот и осталась Белокуриха без заборов, вроде баба раздетая, в рубахе, а без юбки. Страмота глядеть: стайки, сараи, курятники, отхожее — все на виду. Большое село, раскидистое, одним крылом на горушку, другим на другую, а самое тело — в долинке. И с каждой горушки видать эдакую страмотень: стоят дома, а поотдаль от дома закрытые ворота на пустом месте. Хочешь обходи, хочешь объезжай. Ворота не трогали, жалели. Добротные, хозяйской рубки, на крепких столбах, дубовые, сосновые, с накрышкой в два ската, а у кого и с резьбой. Отцами, дедами сруб ленные ворота жечь никто не решался.

В сорок третьем, весной, пришла повестка Матюхе — идти в армию, а значит, вскорости и на фронт. Снарядила Федосья сынка, поплакала. Старший не пишет, отца не стало, ты уж пиши, сынушка, утешь меня.

Хорошо, Фирка есть, хоть и не родная, а все дочка, привязалась Федосья к девчонке. И поговорить есть с кем, и пожаловаться есть кому.

Война бремя тяжкое, всех давит, одних больше, других меньше. Но и при войне жизнь идет, а в жизни всякое бывает. Послал бог Федосье радости, большой и нежданной: муж, Тимофей Петрович, живой вернулся. Правда, без ноги.

Как уж это случилось, что на него похоронку выписали? Ошиблись. Начали разбираться — ведь Тимофею Петровичу надо инвалидность оформлять, пенсию. Райвоенкомат область запрашивал, те еще кого-то, канители хватило. А пока разбирались, выяснили: убит был не Тимофей Петрович Казанцев, а старший сын его, Тимофей Тимофеевич. Теперь на него и прислали похоронку.

Опять заплакала, завыла Федосья, опять отказали у нее ноги. Тут уж Фирка одна за всех — трое их, а деловая одна Фирка,— и выходила Федосью, и Тимофея Петровича кормила. Подросла девчонка, набралась сил, научилась.

А Матюша прислал два письма — одно из армейской части, пока обучался, другое с фронта — только их привезли. А потом замолчал и пропал, как в воду канул. Ни похоронки, что убит, ни “пропавшей”, что, мол, без вести. Ничего. И сколько ни спрашивали до конца войны всех вернувшихся (а кто возвернулся? — четверо на село!), сколько ни писали запросов, никаких вестей о Матвее не было. Никакой бумажки не прислали на младшего Казанцева.

Федосья задумывалась: а ну как жив? Сказывали, находились люди, и через много лет находились, в чужих краях. Не стерпела, опять говорит мужу: а может, жив наш Матвеюшка? А тот на нее: молчи, не придумывай, а если б и жив, мне такого сына не надо, он мне теперь чужой человек будет. Заплакала мать, замолкла. А про себя думает и думает. Сердце материнское утешиться хочет. Живой мой сыночек, закинула его судьба в дальние края заморские, вести прислать не может, а может, и так — послал, а она пропала, весточка его. Придумывает Федосья, утешается, но уж больше никому не говорит.

Фирка у них теперь одна дочь. И не Фирка она, а Фимка, Фимочка — так-то лучше. Когда после войны пришло известие, что отец ее, Осип, погиб, они с дедом ее удочерили. Кончила восьмилетку в Алтайском, поступила в техникум швейный в Барнауле, там и жених нашелся. Свадьбу сыграли дома, молодые уехали в город, крайцентр, там и квартиру получили со временем. Каждое лето приезжают, внуков привозят бабке — двоих мальцов, дочку. Дородная, красивая баба стала Фима, Евфимия, если по-русски. Зять хороший у Федосьи. Шофером работает. “Видишь, проводил меня, старую, издаля вез, и довез, и на поезд посадил”