День поминовения

Пошла делегация к начальнику вокзала: просим пустить на ночь женщин с детьми. Но инструкция сильнее жалости, начальник — женщина твердая — не пустила. Однако согласилась открыть на ночь помещение касс, деревянный сарайчик — пускай ночуют. Там на заплеванном, неметеном полу, в большой тесноте стали укладываться женщины с детьми. Духота, дурной запах от немытых тел и детских горшков, из-под потолка бьет в глаза лампа в пятьсот ватт.

Несколько семей образуют небольшой табор под стеной вокзала, на площади. Холодно, конец сентября, Маша разворачивает узлы с подушками и одеялами, устраивает подобие большого спального мешка, укладывает детей, ложится с краю сама, укрывшись отдельным одеялом, чтобы не будить ребят, когда придет ее очередь дежурить. Договорились о двухчасовой смене, чтобы не проспать вещи,— в поездах только и разговору, что о лихих людях. Маша забывается быстрым зыбким сном и просыпается внезапно, будто от толчка,— над ней нависло лицо, пристальный взгляд, черные усики. “Пшел, пшел, убирайся”,— шипит Маша, чернявый отскакивает. Дежурный храпит вовсю. Бездонное черное небо, холодная россыпь мелких звезд. Над лицами спящих детей колышется теплое дыхание. Маша с трудом поднимается Видно, ей дежурить. Зыбко, зевается, дрожь...

Сентябрь 1942 г.

...Ты просишь написать больше о себе. По-прежнему работаю агитатором, ты получила аттестат, знаешь, что я теперь капитан, звание примерно соответствует кандидату наук, каким и являюсь. Пока нет у меня фотографии, вот тебе мой портрет (смотрю в зеркало): молодой, красивый, здоровый (о легких моих не беспокойся), на груди медаль “За отвагу”...

...Как часто я думаю о тебе и жду, жду, когда увижу, обниму, когда нежданно-негаданно войду к вам в дом. Соскучился по тебе, по деткам, сынок растет, а я не вижу. Пиши о них побольше и о себе тоже.

Наутро, после завтрака (кипяток с черным подсохшим хлебом), Маша ищет попутную машину в Белокуриху. Колхозные и торговые базы ждут машин, но когда они придут, никто не знает. Наконец находится грузовая до села Алтайского, шофер уговаривает Машу ехать, говорит, что там, до Белокурихи “всего ничего”, доберутся на лошадях, да и в самом Алтайском неплохо.

Маша решает ехать до Алтайского, и вот опять впереди пересадка.

К вечеру машина с женщинами и детьми подъезжает к Дому колхозника в Алтайском. “Мест нет,— нервничает заведующая,— а они все едут и едут”. Потом устраивает кое-как прибывших — по койке на семью, дает дополнительно одеяла и подушки, белья нет, только полотенца, вы уж извините. Да мы понимаем, спасибо, что устроили. Обязательная баня, но в ней холодно и вода чуть теплая, некоторые не решаются и раздеться, сидят в предбаннике, но Маша споласкивает детей, окатывается наспех сама, и вот они втроем на койке в большой теплой комнате, уставленной железными кроватями, на столе посредине медный чайник с кипятком. Чай с ржаным сухариком, и спать, спать. Маша укладывает детей и сворачивается у них в ногах калачиком, как кошка.

Последняя часть пути была на лошадях.

Говорили, до Новой Белокурихи километров тридцать пять, а может, сорок, но уж тридцать наверняка. Главное было не в километрах, а в том, где нанять лошадей. Были лошади в колхозе, но они всегда заняты — заезженные трудяги-лошадки. Были лошади под районным начальством, эти гладкие, им нетрудно, но кто ж их даст? Пришлось искать и ждать попутной подводы. В районо, куда Маша обратилась как будущий педагог, обнадежили: придет подвода с овощами, выращенными школьниками из Белокурихи, правда, не из Новой, из Старой, но там близко, километров восемь-десять, не более двенадцати — доберетесь.

Как эти пустячные километры одолеть с детьми, вещами, Маша не знала, оставалось положиться на случай. Жизнь в алтайском Доме колхозника затянулась, была неудобна, хотелось пристанища, дома, хотя бы временного.

Путешествие на подводе было радостью для Маши, для детей. Вез их вороной конек, молодой и резвый, правил пожилой татарин, который то ли не знал русского, то ли не хотел говорить. На Машин вопрос, не довезет ли он их сразу до места, не ответил.

Вороной конек бежал резво, под уклон аж дух захватывало. “Тпру-коня! Но-коня!”— кричал Митя, подпрыгивая у матери на руках. Катя повизгивала от страха. Дорога то спускалась, то поднималась, переходы были мягки, как сами округлые взгорья.