День поминовения

Нелегко было Марии Николаевне получить разрешение на выезд, взять билеты до Бийска. На Алтае, за Бийском, в селе Новая Белокуриха, где был небольшой курорт на теплых источниках, работала знакомая — детский врач из Москвы. С ней Маша списалась, можно было надеяться на работу в интернате для детей военных врачей и фельдшеров. Алтай манил как верное убежище, как надежда на избавление от голодной жизни. А ехать к старшему Пылаеву в Казахстан Маша опять не решилась — с ним и так было семь человек.

Вещи на вокзал перевезли с утра на трамвае, сдали на хранение, помог студент-географ. Поезд уходил днем, провожала Евдокия Терентьевна. Бежали до вокзала с детской коляской; в ней Митя, мешок с керосинкой, еще мешок — с горшком и кастрюлькой. Дорога долгая. Маша боялась за Митю после его болезни.

Прямых поездов на большие расстояния не было, Машу страшили пересадки. Весь путь на восток запомнился ей как непрерывная тревога за детей и надрывное таскание узлов и чемоданов. У Мити заболел животик, Катя кашляла, начинался бронхит. Если была на вокзале детская комната, Маша шла туда, проходили пропускник, без этого не принимали, да Маша и не пыталась миновать санобработки, боялась вшей.

На одной из пересадок пришлось почти сутки провести в зале ожидания. Маша обратила внимание на женщину с тремя детьми. Двое постарше спали на узлах, а маленького мать держала на коленях, поднимала поочередно его посиневшие ручки, дышала на них, согревая. У младенца запрокинулась головка, Маша хотела сказать матери, что это вредно для спящего, но тут увидела полуоткрытый ротик, по которому ползала муха, и поняла: ребенок мертв. Подходили соседки, потом появилась женщина в белом халате — врач или медсестра, следом пришел начальник вокзала, долго уговаривали ее и вместе с ребенком увели. Вернулась она одна, села, закрыла лицо платком, сдернутым с головы, и сидела, тихо постанывая. К ней подходили такие же, как она, странницы, расспрашивали, уговаривали.

Маше сказали, что ребенок страдал животиком, плакал, предлагали отправить в больницу, но мать не отдавала одного, а поехать с ним не могла, не с кем оставить двух других — трех и пяти лет.

Теперь же, когда тело маленького взяли на вскрытие, мать маялась горем. Она не плакала, а все говорила и говорила: зачем делать вскрытие, он и так настрадался, согласилась — пусть хоронят на прибольничном кладбище, самой ей не похоронить, врачиха сказала, возле морга много детских могил, только сделают ли надпись: “Костенька Сысоев, год и пять месяцев”,— она просила сделать, чтобы найти, когда война кончится.

Женщины постепенно расходились, укладывались спать, кто на чем, а несчастная мать все продолжала говорить. Из ее тихого бормотания до Марии Николаевны доходили отдельные слова: “Что ж я теперь папке нашему скажу... не довезла тебя, сынок, прости меня... один тут останешься... все будут, а Костеньки нашего не будет...”

Дети, детишки, ребята наши, малые и большие, сколько вы натерпелись, сколько набедовались. Сколько вас убито-замучено, а скольких мы сами не смогли уберечь. И болели, и голодали, и терялись, и пропадали наши дети. И угоняли их, и стреляли их, и топили, и жгли фашисты.

В Челябинске на вокзале Маша устроила своих в детской комнате, убаюкала Митю, пошла к вещам, оставленным под догляд хорошим людям. Поезд через четыре часа, договорилась с носильщиком за хлеб и две пачки махорки — он обещал посадить, занять место в вагоне, поезд сквозной, стоит семь минут. Хлеб отдавать было жалко, но за одну махорку носильщик не соглашался. А Маше разве справиться — двое детей, два чемодана, два узла с постелями, еще корзинка со всякой мелочью, необходимой в дороге. Когда-то Маша кляла себя, что потащила из Москвы столько вещей, но уже в Саратове поняла, что все, называемое теперь с пренебрежением барахлом, помогло им тогда выжить.

Носильщик выпросил у Маши пачку махорки вперед, успокоил — все будет в полном порядке. К посадке он не пришел.

С Митей на одной руке, в другой чемодан, за него держится Катя, пробивалась Маша в вагон — занять место. Потом проталкивалась обратно, и бегом к брошенным вещам, и опять к вагону с узлом и чемоданом. Бежать ли за вторым узлом и корзинкой? Оставалась одна минута. Побежала, но задохлась, испугалась, повернула, поезд уже пошел, вскочила в чужой вагон, добралась до своего, а там крик: в голос плачет Катя, кричит Митя, причитают соседки, ревут дети. И вдруг — вот радость! — появился солдатик с их брошенными вещами: увидал в окно, выскочил, подхватил и успел догнать последний вагон.

Посадка в Челябинске осталась при Марии Николаевне навсегда: в ночных кошмарах, в сердечных приступах, в болезненном жару — она тяжело бежит, догоняя уходящий поезд.

В Бийск приехали к ночи. Зал ожидания был пуст, чист и заперт. На дверях табличка: “Для военнослужащих”. Вдруг Маша схватилась где сумочка с документами и деньгами? Забыла в вагоне! Кинулась обратно. Поезд, уже без света, стоял у платформы. В темноте нашарила сумку и выпрыгнула на ходу. Поезд уходил на запасный путь.