День поминовения

Лето промиловались, осенью Ваня пошел служить. Через девять месяцев Ганна родила сына Егорушку. Назвали так в память о пропавшем отце Ивана. В армию Ване отписали про рождение сына, и его демобилизовали как кормильца семьи.

Ваня вернулся, и дом ожил: и смех и песни, и бабка будто помолодела, тоже поет. Схватились Ваня с Ганкой работать, хозяйство поднимать. Ваня пошел на трактор, Ганна в полеводческую бригаду, трудились с рассвета дотемна — в колхозе, а потом и дома. Вскопали больше гряд, прибавили картошки, а на краю, ближе к реке, посадили капусту, почистили сад, обмазали деревья известью, хату побелили снаружи и внутри, заново укатали глиняный пол.

Овцы к весне окотились, корова принесла телку, опоросилась свинья — прибавлялось, росло хозяйство. Подходило дело к новому дому. Иван спросил в колхозном правлении леса на постройку. Начал возить на тракторе бревна, складывать к ограде, выписали ему досок с пилорамы. Дом хотели строить в два раза больше, чем бабкина хатка, размечтались: кухня и две горницы, а потом, говорил Ваня, пристроим и терраску, как теперь делают.

Однако строить дом не пришлось — началась война.

Бабушка сказала нехорошие слова: “Остались в старой хате, добра нам не ждать”. Заплакала Ганна, начала собирать Ваню. Из Сорочинец много машин едет — всеобщая мобилизация. Все пригорюнились, один Егорушка смеется. Он рос быстро, в десять месяцев ходить начал, в год побежал — баба Дуня ему кушать давала все, как большому, ложкой в борще овощи разомнет, мяско мелко покрошит, разотрет и кормит. Вот и растет парнишка крепенький, здоровый.

Отец его на росстанях с рук не спускает.

Подошел назначенный день.

Прощай, Ганка, прощай, роднуша моя, Егорку береги, себя береги. Боязно мне, что оставляю тебя с брюхом. Трудно тебе будет, Ганю,— с малыми да с бабкой. Но мать поможет, так, мамо? Где она? Отошла, мешать не хочет. Из дома, смотри, никуда не трогайся. Из дома уйдешь — пропадешь. Да и куда с таким-то грузом? Зачем это говорю? Да нет, это я зря, не думаю такого, не дойдет враг до нашей хатенки.

Мы ему врежем, быстро завернем — иди откуда пришел. Правда, Егорка? Видишь, головенкой кивает, значит, правда. Дак папка врать-то не станет. Не плачь, Ганю, пожалей меня. Что мы все хором кричим? А ну цыть! Гудка за вами не слыхать будет.

Дай обниму покрепче, слезки твои выпью, губки запечатаю. Ну прощевайте, мама, на вас буду надежду иметь. Бабуня моя, дай я тебя поцелую на прощание. Ты меня дожидайся, не помирай. Ну, все, все... И чтоб встречали меня с дочкой, а назовете Аришей. Отпускайте меня...

Провожали мы солдатиков наших с Миргорода. Распрощались с Ванечкой, поезд ушел, мы домой вернулись. Мама звала меня к себе, в нашей, говорит, хате места больше, тебе легче будет. А я кажу: а бабушка Дуня? Хиба ж ее одну бросимо? И хозяйство: скотина, птица.

Да и не хотела я никуда из нашего с Ваней дома. Как так — Ваня на войну пошел, а мы сразу все порушим. Он будет думать-вспоминать наше життя, а нас тут вже нема. Он каже: “Вот они сидят, вечеряют, Ганка, бабушка, Егорка. Сынок на высоком стульце, что я ему сладил, сам кашку ест”. Он нас так видит, а мы ушли, и ничего этого нет. Он думает так, а оно уже все не так. И хата пустая, и печь нетопленая, одни мыши да тараканы бегают, а у закрытых дверей кошка мяучит, в хату просится. Нет, нет — нельзя дом оставлять, откуда хозяин ушел, большой это против него грех. Будем жить, как при Ванечке жили.

Вскоре пришли немцы. Точно не помню когда, но близко к родам. А Ваня уходил, была я на седьмом месяце. Сельсовет объяву давал: уходите, фронт приближается. Так ведь сказать просто, а сделать непросто. У всех скот, коровы, овцы, у всех дома. А нам и думать было нечего, куда я — с брюхом, с дитем малым, с бабкой старенькой, едва ходит.

Как стрельба кругом пошла, корова наша Рыжуха забеспокоилась, закручинилась. Мычит и мычит. Пойду к ней, поглажу, поговорю, затихнет, ляжет, а как уйду от нее, вскочит и опять мычать. Плохо ей — стадо выгонять перестали, куда ж под стрельбу.

Боялись мы немцев. Разное про них говорили. По одним получалось, что немцы тоже люди, зачем им нас жечь-разорять, ну возьмут что поесть да уйдут, по другим выяснялось — немцы звери сатанелые: дома жгут, людей стреляют, детей в колодцы бросают. Потом уж узнали, что было и то и другое, много увидели страшного.

Пришли они, мы затаились, сидим тихонько, как мыши в норе, чуть заслышим их говор, сердчишки так и забьются. Впрямь мыши, когда кошка близко. Баба Дуня за меня боялась.

Думали, как со мной будет. Больница наша с первого месяца войны стала госпиталь, раненых принимала. Да недолго был тот госпиталь, немцы дюже швидко шли, раненых, какие на ногах, отпустили, а тяжелых везли на машинах, на лошадях. Уж не знаю, успели их куда довезти в тихое место или попали они к немцам,— дороги все были забитые. Ужас берет подумать.