День поминовения

Однако с картошкой да с майоровой посылкой (я так считала — от него эта помощь) мы сил маленько набрались, а вскоре начала я работать в новом госпитале.

Дали две палаты, восьмеро солдатиков, и все тяжелые, все сильно раненные. Выхаживала их, как детей родных,— кормила, умывала, перестилала, чистоту держала. И еще надо было мыть коридоры большие, ну это когда солдатики засыпали.

Научилась я уколы делать — сестер палатных не хватало. На себе училась, да еще с одной друг дружку кололи. Себя не так страшно было колоть, хотя и трудно,— мяса на мне совсем не стало, кожа да кости,— а вот раненых колоть страшно было, я дрожала, а дрожать-то нельзя. Солдатики, какие окрепшие, подбадривали: “Вперед, Лизавета Тимофеевна, коли штыком в задницу!” Потом я осмелела, дело пошло.

Давали мне паек: хлеба пятьсот граммов, тушонки две банки в месяц, жиров грамм триста, сахару. Ну и кусочки разные забирала, кто что есть не хотел. Старшая сестра не разрешала, а солдаты сами приказывали, чего, мол, слушать, все равно пропадет, другие подберут. Я не брезговала, несу домой девчонкам. Но и с этим всем досыта мы все равно не ели.

Премию мне дали за хорошую работу — мешок картошки мороженой. Что ж, и такой были рады, оладушки я из нее пекла.

Уставала ужасть как. Одиночки ночевали в госпитале — комната была для персонала. А детные каждый вечер домой. Девчонки мои одне, и я тороплюсь, поспешаю, знаю, что боятся.

Выйду из госпиталя, уже темно, тишина, кругом сугробы, елки чернеют, как дойду до моста, приостановлюсь: идти ли по мосту, по дороге, через деревню — километров пять, или спуститься на лед, перейти реку наискось, тропка там проторена, ведет через поле на верхний конец города. По тропке километра три. Только поле снежное пустынное, голое, а через реку лес темнеет, впереди на горе Звенигород, и такой же темный, как лес, огонечек не проблеснет. Боязно! Постою, подумаю и — на мост. Долго боялась я полем ходить. Всего боялась: волков из лесу, человека лихого — сумку отнимет, а там хлеб,— с тропки боялась сбиться, в снегу увязнуть.

Однажды, сильно припозднившись, заспешила домой, пошла по тропке полем. Морозно было, небо ясное, звездочки светят. Прошла полпути, отсюда леса уже не видать, и города из-под горы тоже не видно. Все белым-бело, кто-то сзади идет. Испугалась сильно: надо бы оглянуться, посмотреть — остановиться боюсь. А он, этот, что сзади, слышно — дышит. Тут я со страху запела потихоньку: “Отче пресвятый, Владыко Савва, пошли мне ангела хранителя и защитителя от всякого злого обстояния, от врагов видимых и невидимых...”

Иду, пою тихонечко, а у самой ушки на макушке — идет ли тот, сзади. Ой идет, ой дышит. Не стерпела, стала и оглянулась: батюшки святы — волк! А может, пес большой, вроде волка. Тоже остановился. Ухи поднятые, хвост поджатый. Может, тоже боится. Однако как с таким зверем за спиной идти? Ему однова прыгнуть и свалить, а свалимши, враз загрызет. Видно, сильно голодный — живот подвело, бока впали, дышит тяжко. Может, больной. И страшно, и жалко. Спрашиваю: “Откуда ты, животный, взялся? Что увязался? И кто ты есть — волк или пес?” А он сел, слушает. Раз сел, значит, он собака. Волк бы слушать не стал. Нашарила я в сумке мешочек, в нем куски разные, с тарелок собраны, нащупала косточку с хрящиком, с жилками,— уж так мне ее было жаль отдавать! Положила на тропку, еще корочку хлебную прибавила. Говорю песу: на, съешь и больше не проси, нет у меня больше, не обижайся. Повернулась и пошла быстро-быстро, без оглядки. Может, и шел он за мной сколь-то, я уж не слушала. Много тогда было голодных, брошенных, особенно собак жалко, что хозяева уходя на привязи оставили: какие сорвались, с обиды одичали, а какие приняли голодную смерть возле своих домов. Эх, война, война, и людям и зверям горькая мука!

Иду, поспешаю, делов полно: печку истопить, суп на завтра сварить, к ужину разогреть, что с собой несу, чайку с девчатами попить, словечком перемолвиться — целый день без меня, одне. А пока все переделаешь, уже ночь глубокая, девчонки лягут спать, мне же в пять вставать, к семи на работу. И так день за днем, без выходных, как война приказала.

Немца от наших мест отогнали, и начала почта приходить. От Васи враз пришло несколько писем. Давнишние были письма. Писал, как был ранен в руку, легко, писал, рана зажила, собираюсь опять на фронт. На нем легко все заживало, здоровый был, крепкий. Беспокоился — от нас никаких вестей. Ну понятно, где уж было нашим письмам дойти.

Почтарка теперь бросала клинушки эти беленькие, письма, угольником сложенные, прямо в фортку. И ждала я, скучала без Васиных писем. Писал ласково, сердечно, никогда раньше так со мной не говорил.