День после ночи

Известно о нем было немного: кадровый офицер, возраст около пятидесяти, лицо в морщинах, много лет служил в Индии. Во время войны с немцами сражался в Северной Африке, а заканчивал военную карьеру здесь, в Палестине.

Их отношения с Тирцей были столь очевидны, что Леони смущенно отвернулась. Она даже немного завидовала этой паре. Как романтично, подумала она, ведь он здорово рискует, выставляя напоказ свои чувства и прибежав сюда сломя голову, чтобы быть рядом с ней. Тирца не сводила глаз с Дэнни, так что прочитать что-либо по ее лицу было практически невозможно.

– Ну что ж, – сказал полковник Брайс, видя, что делать ему здесь больше нечего, – будь молодцом.

Алица еще раз осмотрела Дэнни и сменила повязку, наложив другую, поменьше.

– Жуть какая рана, все девчонки в обморок попадают, – улыбнулась она, ущипнув мальчика за щеку. И взглянула на Тирцу: – Подержи его в постели до конца дня, а утром пришли ко мне, я его быстренько осмотрю. И не переживай ты так! Мальчишки есть мальчишки. Они вечно шишки себе набивают. До свадьбы заживет. И не вздумай посадить его под стеклянный колпак.

Все ушли, и Леони начала подметать пол.

– Ну, теперь рассказывай. Боль острая? Внизу живота? Горло болит? – спросила Алица.

– Откуда ты знаешь?

– Работа такая. – Алица поманила Леони за занавеску. Минуту спустя она появилась там со шприцем в руках. – Повернись, – сказала она и подняла Леони юбку. – Через пару дней еще один укол сделаю.

– Спасибо, – прошептала Леони.

– А, не за что. Пошли на улицу? Курить хочу, сил нет.

Они присели на лавку в тени сарая и в тишине раскурили одну на двоих сигарету. Через некоторое время Алица сказала:

– Никогда не смогла бы так, как наша Тирца.

– Ты о чем?

– Да все о том же. Давать мужику во имя родины! – Алица ухмыльнулась: – Что, слишком грубо, по-твоему? Кстати, сколько тебе лет? Семнадцать?

– Почти восемнадцать.

– Я тебе небось глубокой старухой кажусь, только ей ведь тридцать пять, а я всего на десять лет ее старше. Не так уж это много. Я от жизни стараюсь не отставать. – Она глубоко затянулась и покачала головой: – Чего там, от всех женщин испокон веку этого хотели. В постели от мужика чего хочешь можно добиться. Тирца нынче у нас эксперт по тюремным властям и англичашкам и даже, может, про полицейский департамент чего знает. И все равно в толк не возьму, как это еврейка до такого дошла? Аж тошно, ей-богу!.. Нет, конечно, если не вдумываться, так она медаль заслужила и почетную пенсию. Как любой другой солдат. Пожертвовала собой! Позорище.

Леони про себя подумала: а что, если Алица ошибается? Несомненно, Брайс без ума от нее. Дэнни его обожает. А вот сама Тирца? Бедная женщина! Леони сразу вспомнила, как ошиблась когда-то сама.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЕНТЯБРЬ

7 сентября. Рош а-Шана

Тирца сообщила, что вечерняя трапеза перед еврейским Новым годом будет особенной, и все с удовольствием обсуждали праздничное меню.

– Мы тут поспорили, из чего морковный цимес [6]готовят. – Шендл вытащила картофелину из кучи на столе.

Тирца молча продолжала шинковать лук.

– По-моему, они теперь даже ставки делают, каким будет кугель[7] с лапшой – сладким или пряным.

Шендл показалось, будто Тирца хмыкнула. «Что?» – переспросила она. Но кухарка только продолжала шинковать.

Обычно Шендл ничего не имела против сдержанных манер Тирцы. За три недели, проведенные на кухне, Шендл даже понравилось общаться с человеком, который не относится к ней как к музейной редкости. Давид рассказал соседям по бараку, что Шендл партизанила, и все, за исключением Леони, перестали с ней нормально разговаривать. Никаких тебе больше шуточек или пересудов. Шендл превратилась в борца за свободу, героиню еврейского народа.

Истории о ее подвигах обрастали все новыми подробностями. Говорили, будто она, сидя в пулеметном бункере, в одиночку убила дюжину нацистских солдат. А еще будто она средь бела дня зашла в польский полицейский участок и выкрала оттуда важные документы. И что будто бы она за считанные минуты до ареста спасла целую кучу еврейских семей.

Была в этих историях и доля правды, особенно в той, про кражу из полиции, но вранья было больше. Самолюбие не позволяло Шендл признаться, что она не умела бросать гранаты так далеко, как остальные. Однажды Вольфу даже пришлось выскакивать под пули, чтобы отшвырнуть брошенную ею гранату, упавшую в каких-то метрах. Шендл до сих пор стыдилась своего фиаско, едва не стоившего им всем жизни. Она отказывалась рассказывать о своих военных подвигах. Но ее молчание воспринималось как проявление скромности и лишь укрепляло ее авторитет.