День рассеяния

И установилось в Роси необычное настроение. Ничего вроде не произошло, ничего толком не было спрошено и не было сказано, а охватил всех зуд ожидания, радостное волнение заполонило дом, внимательны все стали к словам, особого значения исполнились речи. Хоть и понимали, что серьезное дело вот так, с одного приезда, не делается, что Ильинич Софкину руку не сам попросит, а должен прислать почетных сватов, и неизвестно — попросит ли еще, не выдумалось ли все из лихих Егора Верещаки улыбок, хоть и было все зыбко, неясно, нетвердо, все равно и боярин Иван, и Мишка, и Гнатка, и больше других Софья уверялись, что Ильинич не случайный, заезжий гость, а что приехал он на смотрины.

После вечери, на которой Софья сидела не поднимая глаз, старый боярин глянул строго на дочь, и как выдуло ее из покоя. Вместо прелестной Софьи сел к столу плешивый старец с лирой, тянул древние песни, потом хором горланили до глубокой ночи, но Андрей удовольствия от пения не испытал. Спал плохо, снилось такое непотребное, что утром, открыв глаза, подивился, как жив, как господь стерпел эти сны. После завтрака поехали кататься, опять на трех санях. Кружили по дорогам, будили звоном троек лес, и словно случайно оказались в Залужках. Тут было две больших деревни, дворов по десять. И опять же, словно по случаю, Мишка обронил, что Залужки эти — Софьины.

К обеду появились в Роси гости — прикатил из Волковы-ска Мишкин крестный, боярин Юрий Волчкович, и при нем все семейство — три сына, две дочки и толстая боярыня. Девки были остроносые, не ровня Софье, и старый Росевич, втайне гордясь и радуясь, посадил меж них дочь. Запалили лучины, принесли пиво, потекла беседа. Волчкович был волковыским возным, ведал все тяжбы, и сейчас рассказывал, что Микола Верещака нажаловался на братьев тиуну — выбили-де восемь человек дворни, и тиун решил, что Егор и Петра должны покрыть брату убытки. Стали гадать: будет не будет резня?

Мишка лежал в постели, подзуживал волчковичских девок: «Олька, спой раненому песню на ушко» или «Настя, у тебя рука легкая, погои мою рану». Толстая боярыня, притулившись к печке, дремала, попыхкивала уголком рта на смех девкам. А трое братьев, расстегнув кафтаны для похвальбы узорчатыми рубахами, пялились на Софью. Двое младших важничали тихо, против них Андрей ничего не имел, а вот старший был и красив, и глядел на Софью влюбленно, и оказался смел — пересел вроде бы к сестрам, потом сестер раздвинул — мол, загадки буду загадывать, вам лучше услышится, коли я не сбоку, а в середине буду сидеть, и уже он обок Софьи, притирается, развлекает. Прислушивался. «Маленькое, кругленькое, до неба добросишь?» Девки недоумевали. «Глаз!» — смеялся парень. «Без дорожек и без ножек, а бежит, как только может?» — «Знаем! — весело закричали девки.— Эхо!» — «Летит конь заморский, ржет по-унгорски, кто его убьет, свою кровь прольет?» Девки переглядывались, думали, терли лбы. «Нет, Василек, не знаем!» Парень торжествовал: «Эх вы, яснее ж ясного — комар!»

«Сам ты комар! — со злостью думал Андрей,— Прилетел к девкам, жужжишь. Загадать бы тебе кулаком: «Красная, а не малина, течет, а не водица?» Но до таких мер, понимал, никак не могло дойти. Хотелось к девкам, потеснить Василька, и не к ним хотелось — если бы волчковичскне провалились под землю, мало бы огорчился, хотелось сесть возле Софьи и рассказывать что-нибудь, чтоб заслушалась. Да хоть про Маль-брок — как там крыжаки пируют, или как в Троках немец играет на клавикордах великой княгине, или как татары женятся. Скамья кололась, прижигала сидеть со стариками, уныло болтать, и не мог уйти, потому что возный и боярин Иван не отпускали; заведя речь о войне, не иссякали догадками; чем больше говорили, тем живей становились, будто зависело от их споров самое важное дело будущего похода; скоро совсем позабыли, что есть в покое живые люди, которым не до войны. «Придет война — повоюем,— думал Ильинич,— а что проку языком-то молоть. Спать бы ложились старые болтуны. Потолковать бы дали хоть чуток с Софьей». Не дали. Победили всех врагов, отсидели до крайней зевоты, пока боярыня не проснулась и не сказала: «Ну, побеседовали, пора и ложиться». Ушла вместе с девками в другой покой, п скоро сладкое, громкое попыхкивание возобновилось.

Стали стелиться и бояре. Принесли солому, шкуры, тулупы, разложились, накрылись по глаза — и все в сон, только Андрею не засыпалось. Думал о Софье, прислушивался к трепету сердца, томился и неожиданно решил с веселым отчаянием: «Женюсь! Скажу боярину Ивану на Щедрец!»