День рассеяния

Польские и литовские послы, мотая на ус эти неблагоприятные сообщения, задумались: уступит или не уступит Вацлав натиску крыжаков. Казалось, и многое подсказывало верить, что не должен был уступить — множество обид претерпел от немцев. На императорском троне после отца сидел двадцать лет — немецкие князья сбросили и прогнали; родной брат, Сигизмунд венгерский, в темнице полтора года промаял, конечно, не без немецких подговоров; немцы им недовольны, тычут, упрекают, насмехаются, желали бы и с чешского трона согнать; с Прусским орденом вовсе не приятельствует, более того — враждовал, сам выгнал крыжаков из Чехии, отнял себе пх имущество и земли; трёх месяцев не прошло, как нанес немцам гулкую пощечину — кутногорским эдиктом освободил Пражский университет от немецкого засилья, тысяча оскорбленных, разъяренных немцев выехала из Праги в империю, призывая на Вацлава проклятья небес. Так что вроде бы не за немцев, и теперь удобнейший имеет случай чувствительно их ущипнуть, сказав правду: крыжаки — захватчики, ведут себя неправо, дерзко, грубо и должны вернуть Жмудь Витовту, Добжин п все польские убытки от осенней войны — Ягайле. Примет не примет такой декрет Орден — дело второе; попятно, что не примет, но справедливое третейское решение далеко бы отозвалось, сильно бы ущербило Орден перед летней войной. Однако вряд ли он отважится на подобную смелость, рассуждали послы. Вацлав за здравие начнет, за упокой кончит. На немцев зол, но на них и оглядывается в тщетных своих расчетах вернуть императорский престол. Десять лет прошло, как курфюрсты его Рупрехтом пфальцским заменили, но корону до сих пор не вернул, по сей день именует себя императором Священной римской империи немецкой нации и, стало быть, раздражать князей, расположенных к Прусскому ордену, сочтет делом рискованным, неосмотрительным, излишним. Воли нет, ума зоркого нет, болтается, как щепка на воде, твердого берега разглядеть не умеет; воля хилая, отсюда и беды. В своей же Чехии неспособен навести порядок, грызня какая-то злая в народе: немцы кричат, что их чехи обижают, чехи кричат, что их немцы зажимают. Чехам, разумеется, легче поверить. В Старом месте выйдешь на улицу — и словно в Неметчину попал: редко по-чешски, а так все по-немецки голгочут. На голодном месте чех сидит, на сытом, важном, видном — немец, а если чех — то онемеченный. Стенками сходятся воевать. Отца-то, императора Карла, побаивались, а над этим недотепой курносым открыто смеются. Трудно понять, чего хочет. Вот, одна забота: раздобыть денег и тут же спустить на потехи. А деньги не мыши — сами не плодятся. Одно название — чешский король, а беднее многих своих панов: за золотишко, конечно, на любой смертный грех готов. За шестьдесят тысяч флоринов может и немецкую песню пропеть. У него выбор прост: либо правду сказать по совести, либо за флорины солгать. Понятно, солгать выгоднее, коли в кармане вошь на аркане. И предчувствуя, что Вацлав выскажется на руку крыжакам, послы вывели: лезть из кожи, противиться не стоит; не здесь, не в Праге решается, быть миру или войне, в Мальборке решается, в имперских немецких княжествах, там за веревку дергают, здесь только звон идет. От удобного нам декрета, рассудили послы, Орден откажется, от декрета, удобного Ордену, мы отпихнемся; в любом случае летнего столкновения не миновать. И с чистой душой, готовые к любым выходкам Вацлава, поляки и литовцы стали ждать исхода условленной недели.