День рассеяния

Очнулся Андрей от сильных ударов по ребрам. Разлепив глаза, различил над собой нескольких пеших довольных немцев в кольчугах — и узнал у них в руках свои латы и подаренный великим князем корд; скосил глаза на грудь, простонал — был в одной рубахе, даже войлочный подклад содрали немецкие пешки. Его подняли, он оказался в кучке таких же бедолаг; их повели прочь из битвы по полю, устланному трупами; среди трех десятков пленных лишь трое были связаны, остальных — раненых и оглушенных, едва переставлявших ноги,— рыцарские оруженосцы не боялись. Андрей цепенел от горя и стыда. К гибели в бою готовился, но о плене мысли не допускал, и смерть в этот миг казалась лучшим избавлением от постигшего позора. Весь день не вспоминались, а тут припомнились и Софья, и Немир, и Мишка Росевич, и Гнатка, и братья. Огляделся, поискал братьев — не нашел и чуть утешился. Но знакомые в толпе пленников были — и свои, из полоцкой хоругви, и виленцы. Увидел Яна Бутрима, встретились взглядом и отвели глаза — стыдно, горько, ужасно. Не укладывалось в голове: Бутрим, друг Витовта, всему Великому княжеству известный боярин, бредет в плен; и он, один из лучших рыцарей войска, тоже тянется, как овца, под мечами немецкой стражи. А рядом клокочет битва, рубятся с крыжаками свои, а они — в полон, в цепи. А свадьба, а Софья? а товарищи? а великий князь? Череп раскалывался, мозг, шея ныли, горели огнем после удара молотом; хороший, крепкий был шлем, спас жизнь — но зачем?

Немцы шли с обеих сторон негусто. Меч, меч бы в руки, мечтал Андрей, хоть напоследок полущить вас, потрепать, очиститься, успокоить душу. Но хватало мечей, стоило лишь нагнуться. И, наглядев меч, лежавший поверх поверженного крыжака, Андрей стал собирать для удара свои силы, готовить

тело к прыжку. Поравнявшись с мертвым тевтонцем, он, как божий дар, схватил сверкающий меч и обрушил его на зло вскрикнувшего немца. Через мгновение рядом с первым лег второй. С просветленной душой бросался Андрей на стражу, и будто молнию вложил ему в руки господь — кого дотрагивалась, тот мертвел. И Бутрим, и другие бояре хватали оружие, кидались на немцев, рубили, сами падали порубленными, но с оружием в руках, с ясным сердцем. В копья встретили десяток конных пруссаков и всех выбили. Кто сел на отвоеванного коня, спешил от крыжака к крыжаку, сек насмерть. Этой дружиной пошли по дороге назад освобождать других, смывать вражьей кровью позор пленения.

Полки Семена Ольгердовича и Гаштольда, не втянутые в отступление, разворачивались дугой и бились с суровой решимостью удержаться. И тут крыжаки допустили непоправимую ошибку: вместо того чтобы всеми освободившимися клиньями рубить дугу, ломать оставшиеся па поле боя полки Витовта, часть хоругвей Валленрода, смолов полочан и виленцев, пошла в погоню за литвой и русью, отходившими к обозу. Легкость рубки в спину захватила рыцарей, и они сминали отстававших, спешенных, задних, слабо вооруженных. В пылу погони немцы вошли в лес и домчали до табора на берегу Любеньского озера. Добыча, которую сулили тысячи подвод, заохотила их па приступ обоза.

Валленрод торжествовал: боевое счастье улыбнулось ему, язычники и схизматики рассеивались, убегали в лес; оставалось взять в «клещи» тех, кто сопротивлялся, и раздавить. Закрепляя успех, он вернул хоругви, высекавшие уходящую лугами литву, и направил их обжимать левое крыло Витовта. Семен Мстиславский, поняв грозившую угрозу окружения, бросил против крыжаков две смоленские, Мстиславскую, витебскую хоругви и минскую хоругвь Юрия Михайловича. На всем поле битвы от Танненберга до Людвиково не было более свирепой сечи, чем завязалась здесь; нигде не рубились с таким ожесточением, нигде не гибло столько бояр и прусских рыцарей. Немцы и русь сталкивались, как вихри, людей сплетало, закруживало и разметывало уже неживыми. Князь Семен смерчем ходил среди крыжаков, и как смерч в житном поле выдергивает из земли и кидает в воздух колосья, так и меч князя вырывал и выбрасывал к небу души. Смоленские бояре Иван Басич, братья Полтевы и Плюсковы, Никита Чертов, Кошка, став рядом, словно на росном покосе, срезали пруссаков, как косари траву. Виры смерти засасывали русь и

крыжаков, и кто в них попадал, все гибли. Вторая смоленская хоругвь, которую вели князья Вяземский и Одоевский, и половина первой хоругви Василия Борейковича полегли в этой рубке. Но и немецкие клинья выдохлись, разбились на осколки, как разбивается о наковальню треснувший молот.