День рождения

Мимо каких-то складов, мимо свистящего паровоза, мимо багажных тележек Мака и Лисичка выбрались на перрон. Желтые и зеленые вагоны блестели. Электрические фонари отражались в них. «Харьков — Москва» — было написано на белых табличках, висящих на вагонах.

— Вот он, поезд, — сказала Лисичка.

На перроне было пусто. Проводники с флажками в руках сторожили двери в вагоны.

— Ах, — сказала огорченно Лисичка. — А я думала, мы заберемся под какую-нибудь скамейку и поедем. А потом попросим, очень попросим, и нас не высадят.

Они прошли вдоль всего поезда. Огромный паровоз с красными колесами, с большими желтыми глазами пускал дым. Дым упирался в стеклянную крышу перрона и падал оттуда мелким дождем.

Машинист с черной тряпкой в руках стоял около паровоза и вытирал какую-то медную ручку. Мака и Лисичка молча остановились около него. Он посмотрел на них. Отвернулся. Потом опять посмотрел.

— Ну что, ребята? — глухо сказал он. — Осиротели мы.

Он снял с головы шапку, посмотрел на нее и снова надел. Мака подошла к нему поближе.

— Вы… Вы в Москву едете? — спросила она.

— Да, — сказал машинист. — Я вот все думаю, как бы мне успеть проститься.

Мака подошла совсем близко.

— А нельзя нам?.. На паровозе с вами… Чтобы тоже проститься.

Машинист посмотрел на Маку, потом на Лисичку.

— Ты понимаешь, девочка, что сейчас во всем свете нет ни одного человека, который бы не хотел в Москву попасть? Хоть на часок! Хоть на минутку! Это не то что моего паровоза, это всех поездов не хватит. Идите, ребятки. Идите. Мне вот тоже, наверное, не придется с ним проститься… Ну, что же поделаешь… — Машинист постучал рукой по своей груди. — Я вот тут, в сердце, с ним прощаюсь. Идите домой, ребятки, не могу я вас взять. Не могу.

И машинист полез вверх по лесенке.

Глава XLVIII. Первая ночь без Ленина

Все на улицах замерло. Замолкли тяжелые оркестры, разошлись люди. Горе ушло в дома. Горе спряталось в теплые комнаты.

Тогда снежная метель вышла на улицу. Она прилетела с севера, с далекого белого севера, с вершины мира. Она спотыкалась о дома городов, о домики деревень. Она выла, натыкаясь на высокие трубы фабрик и заводов. Она плакала, уколовшись об иголки сосен и елей.

Везде, по всей советской земле, трепетали красные флаги, обуглившиеся от горя. Как кровь на белом снегу, пылали они на востоке, где уже взошел новый день. Почерневшие, горестные, обмахивали они эту страшную ночь…

Бежало время, заглядывая к людям в окна, заглядывая людям в глаза, спрашивая их, что сделали они за свою жизнь. Что сделали они для того, чтобы иметь право называться гражданами той страны, где жил Ленин. Что сделали они для того, чтобы Ленин мог спать спокойно.

В эту ночь спал только один человек. Он спал, сложив на груди холодные руки. Он спал, одетый в простую гимнастерку защитного цвета, и теплый огонек ордена тлел у него на груди. Глаза его были закрыты, и сердце его не билось. Жестокая тишина остановила его сердце.

Но в это время гулко и тревожно стучало сердце большой страны. Вздыхали и содрогались выстроенные им заводы, мигали в далеких деревнях зажженные им электрические лампочки, и, еще так недавно неграмотные, люди неслись на самолетах и на поездах в Москву, чтобы проститься с ним.

Шла длинная зимняя ночь, леденя все своим дыханием, а в Москве на улицах горели большие костры. Люди грелись около них, ожидая той минуты, когда они смогут увидеть спящего Ленина.

— Я вот тут прощаюсь с ним… — сказал машинист и показал рукой на сердце.

Каждый человек, был ли он в Москве, рядом с Лениным, был ли он где-нибудь далеко, в холодной тундре, или в горячей пустыне юга, прощался с ним. Одно имя, одна мысль были у всех в сердцах.

«Что мне делать? Ну что мне делать? Как мне проститься с ним? Как мне написать о нем?» — думала Мака, сидя за столом, сжимая голову руками. Она одна была дома. Папа Сеня в эту ночь остался на телеграфе.

Мака чувствовала, как горячие слова трепещут в ее груди и колют ее глаза. Горькие слова вставали из глубины памяти, поднимались к сердцу и толкали, давили его.

Мака хотела написать стихи. Ей казалось, что они уже живут, что они уже существуют. Ей казалось, что нужно только найти слова, чтобы записать их.

Но почему так трудно было их найти? Почему все слова казались мелкими, холодными, пустыми? Почему так просто всегда было писать, а сейчас Мака в десятый раз зачеркивала написанные строки и мучительно думала, закрыв глаза.

Она представляла себе белый зимний день у Смольного. Добрые руки Ленина. Его глаза, улыбающиеся Маке.

Она вспоминала яркий день в дедушкиной школе. Тяжелые пионы, украсившие портрет Ленина. И тут же вспоминала холодное лицо дедушки. И ясно ощущала этот страшный твердый холод.

Вот такое же лицо было сейчас у Ленина.

И еще вспоминала Мака первый день в школе. День, который пришел потому, что Ленин так распорядился.

Такие холодные руки были сейчас у Ленина. Но живой, теплый Ленин стоял где-то совсем близко, глядел на перечеркнутые строки, и рука его мягко лежала на Макином узком плече. И перо бежало по бумаге.