День рождения

— Дорогие мои, — повторяет он уже громче и косится на двух парней; тяжело вздыхая, они обмахиваются белыми тряпками, натянутыми на короткие, захватанные грязными пальцами палочки, отчего тряпки ему представляются незамысловатыми флажками.

Помещение квадратное; посреди черного, давно не обметавшегося потолка, словно собачий намордник, щерится патрон без лампочки, заключенный в предохранитель — сплетенный из проволоки колпак. Только двери сверкают свежей белой краской, они вызывающе чисты. Иллюзию совершенства нарушает лишь грубая дверная задвижка, которую кто-то небрежно и неумело прибил над хромированной ручкой.

Он ухитряется рассматривать себя в зеркало и напряженно следит, как лицо, отражаясь в разбитом его стекле, разбегаясь лучами, исчезает в неизвестности; потом вытягивает из кармана глянцево-черных штанов свисток, обмотанный проволокой, сжимает его губами, зубами впивается в его бакелитовую поверхность. Совершая стремительные, нервные броски, словно судья на поле, он свистит, и ему чудится, будто и этот хрипловатый свист тоже теряется где-то в пустоте, рассеивается в этой душной коробке, между грязных, липких стен, меж грубо сколоченным платяным шкафом, умывальником и тремя койками.

— Придется мне подыскать новый, — оборачивается он к лежащим на койках парням, которые сейчас раскуривают сигареты. — Не чистый звук. Я этого не выношу. Свисток так уж свисток, звук у него должен быть отрывистый, решительный, ясный.

«И чего я тут распинаюсь, — снова вздрагивает он. — Ну стоит ли совершенно посторонним людям говорить о вещах, рассуждать о которых я уже не имею права? Стоит ли вообще объяснять что-либо, когда они так страшно далеки от меня (или это я очень далек от них?) и едва ли в состоянии меня понять? Но среди тех, что здесь валяются и курят, есть свободная койка (посредине — и тут должна быть своя середина!), в каких-нибудь пяти шагах, но я этих шагов никогда не сделаю, во всяком случае, теперь не сделаю, а потом начнется это, и они будут молчать, словно их и нет вовсе, как молчат сейчас, и курить, сливаясь с красным, жарким огоньком сигареты.

Снаружи раздаются шаги, скрипят неровные доски коридора. «Уже», — пронеслось у него в мозгу. Дугой отшвырнув свисток на пустую койку, он отбегает к зарешеченному окну. И видит только ноги, множество ног, двигающихся в одном направлении, множество туфель и ботинок, которые поднимают в воздух тучи пыли. Судорожно схватившись за прутья решетки, он трясет их и вздыхает: «Дорогие мои».

— Что с вами? — уныло спросил парень с правой койки; запустив пальцы в густую рыжую шевелюру, он даже приподнялся на локте.

— Нет, нет, ничего. Откуда вы взяли?

— Да так. Не принимайте вы это близко к сердцу. Такие вещи вообще не должны никого волновать.

— Хорош денек сегодня, — медленно проговорил он. — Закат колоссальный. — И судорожно сжал прутья.

— Отойдите вы от окна. Еще разозлите кого ненароком. Лучше всего сидеть и ждать.

«Да, ничего другого мне не остается, как только выслушивать советы». — Он отдернул руку от решетки и снова подошел к зеркалу.

— Вы здесь впервые? Правда, в первый раз?

— Я так рассчитывал: до обеда зайду в торговый центр и куплю новый свисток. Но не купил. В чужом городе приезжему трудно — не разберешь толком, где тут магазин.

— Магазин в любом городе помещается на площади. Это вы уж могли бы знать. Но в воскресенье все магазины закрыты. В воскресный день уважающий себя человек за покупками не пойдет. Разве что за пивом.

Шаги удаляются. Значит, не они. А может, их просто прогнали, преградили путь. И снова тихо, и около забранного решеткой окна мелькают ноги; в помещении стало темнее, как будто опустили жалюзи; теперь ему страшно подступить к окну, он хватается за створку шкафа, она распахивается с жалобным скрипом, так что становятся видны три костюма, аккуратно повешенные на плечики.

Перевернувшись на койке, третий цедит сквозь зубы:

— Затворите шкаф!

Потом раскуривает сигарету, потягивается и, закрыв глаза, пускает через нос кольца дыма.

— Не придавайте этому значения. Даже если вы здесь впервые, — рыжий обхватил колени руками, — твердите, что все видели так, а не иначе. Возразить на это они вам не посмеют. Судья имеет право на свою правду. На то он и судья.

— Столько ног… — судья смятенно кивает на задернутое решеткой окно, — и конечно, шлепают по газонам.

— Вы их боитесь?

— Закройте шкаф, меня бесит эта створка, — брюзжит третий.

— Они меня ненавидят?

— Вы навязали им свою волю. Таких всегда ненавидят.

— Я хотел быть заодно с ними. Я был с ними заодно.

— Этого мало.

— Закроете вы шкаф или нет?

Услышав грубый голос, он обеими руками захлопывает створки шкафа.

— Как-то я попал в один старый отель. Тогда я еще судил районные матчи. Там тоже был такой шкаф. Точь-в-точь.

— Не желаете закурить?

Рыжий слезает с койки и вынимает портсигар из кармана черной сатиновой рубашки.

— В тот шкаф я положил свою шляпу. А дверцы захлопнулись. Никакими силами их нельзя было открыть. Так и ушел без шляпы. Может, она до сих пор там лежит. Коричневая фетровая шляпа с зеленой ленточкой. Отличная шляпа.