День рождения

На мгновение все вдруг покрылось туманом. Зал заколебался, будто готовый рухнуть. Вокруг него была изъязвленная земля, вся в воронках и оврагах, из которых раздавались стоны осужденных. А он возносился на воздушном шаре своего детства, без мешочков с песком и всякого балласта. Вы видите, какая скорость, какой головокружительный взлет: я все выбросил из корзины, еще и якорь в придачу, и теперь поднимаюсь. Поднимаюсь к солнцу. Ему припомнился древний миф об Икаре, единственной ошибкой которого было незнание законов физики. Сооруди он крылья из другого материала — и не было бы катастрофы. Каждому дураку известно, что воск непременно растает и пух разлетится.

«Тебе плохо?» — услышал он рядом озабоченный голос Бироша. На лбу у Томаша выступил пот. Солнце — огненный шар. Стоит наклониться к печи, как дух займется от жара.

«Нет, ничего», — сказал он и утерся носовым платком. Глубоко вздохнул.

«Продолжаю», — сказал он в зал, который опять вернулся в исходное положение, снова окружив его не поддающимися расшифровке взглядами.

Последнее время такие приступы подстерегали его в самых неподходящих ситуациях. Он пошел к врачу. Это был мужчина его лет, низенький, в грязном халате, из кармана которого торчал небрежно смотанный фонендоскоп.

«Вы должны себя беречь», — сказал он многозначительно, обследовав Томаша.

«У меня что-то не в порядке?» — спросил он с тоской, ибо врачебный осмотр всегда его нервировал, вызывая в памяти образ больничной палаты, где пахнет карболкой и лизоформом. Когда он был маленьким, он шесть недель пролежал в больнице со скарлатиной, и с той поры любой симптом болезни его пугает.

«Нет, нет, ничего у вас нет, — последовал утешительный ответ. — Но вам надо беречь себя. Людям в нашем возрасте надо беречь себя. Уклоняться от жизни, чтобы ее продлить».

Врач мрачно захохотал и фамильярно подмигнул Томашу.

«Вы мне ничего не пропишете?» — спросил Томаш.

«А вы хотите?» — Врач посмотрел на него с неудовольствием, как если бы писание рецептов было сопряжено для него с непреодолимой физической трудностью. Потом прописал целаскон.

«Это вам и не поможет, и не повредит», — сказал он недовольно, подавая ему рецепт, написанный неровным угловатым почерком.

Томаш продолжал. Развивал свои тезисы, с которыми объехал полмира, каждый раз вознаграждаемый снисходительными, вежливыми рукопожатиями и похлопываниями. «Знаете, господин коллега, это было небезынтересно». Он научился понимать этот язык, подобный хождению по лезвию ножа: откровенная, неприкрытая неискренность, за которой стоял мир со своими особыми законами. Он подчинился им, потому что хотел жить в этом мире; этот мир ему нравился, он был как сон, который выпадает однажды за много ночей и о котором вспоминаешь потом неделями.

В зале жужжал вентилятор, и временами он больше воспринимал его неумолкающий шелест, чем собственные слова, которые приходили на язык автоматически и текли, как полноводная река, но при этом оставались ему чуждыми, безразличными. Иногда он читал собственные статьи с чувством, что он их никогда не писал, что он смотрит на текст такой же безличный, как прогноз погоды в газете. Я ни разу ничего не открыл, вдруг пришло ему на ум, и то, что я говорю, я говорю только потому, что от меня ждут, чтобы я что-нибудь сказал. И чем чаще я это повторяю, тем больше мне кажется, что я — как выразился мой дорогой коллега в белом смокинге на коктейле в мюнхенском «Гранде» — «говорю небезынтересно». Кто станет утверждать обратное? Может быть, кто-нибудь из присутствующих выскажет свои сомнения? Он поймал себя на том, что чуть не произнес вслух эти вопросы, поддавшись их пьянящей провокационности, но у него не было сил перекричать жужжащий вентилятор, он не мог преградить путь потоку слов, которые, возможно также по вине искажающего звук репродуктора, звучали в тональности, ему не свойственной, лишая его последних остатков равновесия. Он весь сжался за трибуной, словно искал в ее монолите защиту от бури, словно хотел в ней укрыться от разбушевавшейся стихии, от молний, огненными мечами косящих зеленые травы, не оставив неопаленной ни единой травинки, от ледяного душа, от которого в жилах стынет кровь. «Зайчик-ушастик, смотри не зевай, смотри не зевай. Не ходи возле кустов. Обходи кусты стороной. Беги от кустов. Кусты — это охотник. Кусты — это тьма. Пиф-паф! Не попал. Голова цела».

«Выпей воды, — услышал он голос Бироша. — У тебя еще есть время. Куда ты так торопишься?»

«Нет, у меня уже нет времени, — хотел он сказать. — Уже нет времени. Поэтому мне надо торопиться. Чем меньше его у меня, тем больше мне надо торопиться… Вам не встречался тут поблизости охотник?»

4