День рождения кошки

И может оказаться, что та воинствующе жалкая жена неверного Руслана гораздо ближе к правде, чем весь наш гордый род.

Голос

Мне было двадцать шесть, я только что пережила развод и еще не знала, что обречена на стресс. Еще и слова такого не водилось. Это теперь известно, что развод — даже желанный — сопряжен с неизбежной депрессией. А тогда — сильная и здоровая — не понимала, что со мной.

Весь декабрь, да и ноябрь тоже, работа в нашем конструкторском бюро шла без выходных: сдавали до конца года проект, проводили испытания, спали мало, зато с начала января — две недели отгулов. Мы полетели из лютой Сибири в теплые Карпаты кататься на лыжах: четыре подруги-коллеги, одна другой моложе и краше.

Прилетели в город Ивано-Франковск (мама путала с Сан-Франциско). Там тепло и сухо — какие лыжи? Добрались на турбазу в Яремче, душ в дощатом сарайчике, горячей воды не было — мы помылись и холодной, все ахнули: ну сибирячки! А нас само это перемещение из минус тридцати в плюс десять достаточно согревало.

Отправилась наша группа в горы в лыжный поход — в горах снег был. Еще не перезнакомились друг с другом, но бросалось в глаза обилие молодых мужчин.

Первая ночь в горной лесной избушке, нары с соломой, печка, протопленная и погасшая. Воцарилась кромешная тьма, все лежат в спальных мешках, а романтический восторг не дает уснуть. Кто-то заиграл на гитаре, запел:

Тронуло струну
Дыханьем вечера,
Я вас не огорчу,
Бояться нечего,
Просто я хочу,
Хочу сказать,
Что у меня была любовь,
Была любовь.

Слушали замерев. Было проникновенно. Когда песня кончилась и снова воцарилась тишина, никто не смел ее нарушить, боясь снизить заданный тон. Допустимо было только поднять планку еще выше.

И нашелся смельчак, отважился заступить на опустевшее место.

Ветры спать ушли с молодой зарей.
Ночь подходит каменной горой,
И с своей княжною из жарких стран
Отдыхает бешеный атаман.

Молодые плечи в охапку сгреб
Да заслушался, запрокинув лоб,
Как гремит над жарким его шатром
Соловьиный гром.

Мужской голос читал неведомые стихи, безошибочной интонацией чутко пробегая по всем впадинкам звуков, как пальцы слепого музыканта по клавишам.

А над Волгой — ночь,
А над Волгой — сон.
Расстелили ковры узорные,
И возлег на них атаман с княжной,
Персиянкою — брови черные.

И услышала ночь такую речь:
«Аль не хочешь, что ль,
Потеснее лечь?
Ты меж наших баб —
Что жемчужина!
Аль уж страшен так?
Я твой вечный раб,
Персияночка!
Полоняночка…»

А она — брови насупила,
Брови длинные.
А она — очи потупила
Персиянские,
И из уст ее —
только вздох один:
«Джаль-Эддин!..»

С той минуты и поныне голос человека для меня красноречивее даже его глаз, по нему я сужу о наполненности его сердца и ума. Надо еще принять во внимание, что я была в стрессовом послеразводном состоянии, с содранной кожей и болезненно-обостренными реакциями.

А над Волгой — заря румяная,
А над Волгой — рай.
И грохочет ватага пьяная:
«Атаман, вставай!
Належался с басурманскою собакою,
Вишь, глаза-то у красавицы наплаканы!»
А она — что смерть,
Рот закушен в кровь.
Так и ходит атаманова крутая бровь:
«Не поладила ты с нашею постелью,
Так поладь, собака, с нашею купелью!»

В небе-то ясно!
Темно на дне.
Красный один башмачок на корме.

И стоит Степан, словно грозный дуб,
Побелел Степан аж до самых губ,
Закачался, зашатался:
«Ох, томно!..
Поддержите, нехристи,
В очах темно».

Вот и вся тебе персияночка,
Полоняночка…