Лукан читал наизусть, запрокинув лоб и полуприкрыв глаза, немного нараспев, подчеркивая музыку стиха. Слушали молча, боясь пошевельнуться, и восхищение было написано на лицах. Поэт дошел до того места, с которого начал на свадьбе, прочитал несколько строк и остановился.
– Ну как? – спросил он, вернувшись на свое хозяйское место на главном пиршественном ложе.
– Софотата![85]
– Мощно!
– Великолепно!
Полла, сидевшая на одном с Луканом ложе, сияя гордостью за мужа, поглядывала то на него, то на собравшихся.
Лукан вздохнул с облегчением.
– Я был удивлен, но цезарю, похоже, не нравится то, что я пишу, – пожаловался он. – Хотя содержание того отрывка, что я прочитал, не могло его не удовлетворить.
– Знаешь, друг мой… – задумчиво произнес Персий. – Я, конечно, не ищу славы пророка и рад буду ошибиться, но мне кажется, что в дальнейшем его недовольство будет только возрастать. И чем лучше ты будешь писать, тем больше будет это недовольство…
– Но почему же?! – недоумевал Лукан.
– А ты не задумывался, почему искусник Дедал сбросил со скалы племянника Тала? – ответил Персий вопросом. – Тебе бы держаться подальше от этих мест. Спокойнее и надежнее.
– Дядя считает, что если люди достойные будут высокомерно отворачиваться от власти, их место неизбежно займут недостойные.
– Я уважаю мнение твоего дяди, но тебя он зря в это втянул, – покачал головой Персий. – Не подходит тебе эта роль. У тебя же на лице все сразу написано, что ты думаешь. Или, по-твоему, никто не умеет читать по лицам? Да и что толку в том, чтобы достойные люди поддакивали недостойным делам власти? Ведь один Тразея и не боится выразить свое несогласие! А все остальные – и, увы, в том числе твой досточтимый дядя – только согласно кивают.
– Тразея держится ментором. Вот у него точно на лице всегда написано недовольство, даже когда оно не к месту.
– Это ты свое мнение высказываешь или дядино?
Лукан нахмурился, молнии засверкали в его глазах. Он хотел возразить, но Персий опередил его:
– Ну вот, ты уже и кипятишься! Не надо! Я не имел цели тебя обидеть. Но будь осторожен с этой сомнительной дружбой! Неужели ты думаешь, что такие подарки, как этот… – он обвел взглядом просторный узорчатый триклиний, – …делаются просто так?
– Я искренне думал, что это был дар искренней дружбы… – тихо сказал Лукан, опуская голову.
– Ну а теперь как думаешь?
– Теперь не знаю… Может быть, ты и прав. Но что же мне делать?
– Ну уж, во всяком случае не искать одобрения цезаря на все свои замыслы. Пишешь себе – и пиши. И в состязания больше не суйся.
– Но если совсем никуда не соваться, кто станет читать то, что я пишу?
– Не бойся, у такого поэта, как ты, читатели всегда найдутся. Или ты думаешь, они с большей охотой станут читать топорный перевод Гомера, которым наконец разродился этот зануда Лабеон?
– Кто? Наши-то Полидамант и троянки?[86]
Вполне возможно! Эпос – такая вещь, в которой очень мало кто понимает, и все поэтому предпочитают корчить из себя поклонников старины. Прочитав перевод Лабеона, они наконец-то уразумели то, чего годами не могли понять в школе у грамматика[87]. Очень мало кто способен по достоинству оценить новое. Но, представьте, иметь двоих-троих читателей меня не устраивает! Это скверно и жалко.Лукан оперся локтем на подушку и отвернулся, не в состоянии скрыть досаду и не желая ее показывать. Полла придвинулась к нему теснее и забрала его свободную руку в свою, сжимая ее.
– Ну кто ж об этом говорит? – вмешался Басс. – Персий всего лишь призвал тебя к осторожности с Нероном. И вкусам обывателей следовать не стоит. Да что я говорю: ты сам не ребенок, в орехи не играешь!
– Все правильно, – согласился Персий. – Не ищи судьи вне самого себя. И не выравнивай стрелку весов, которые заведомо лгут… Подожди-ка… Сейчас… Сложилось к слову…
Он откинулся на подушки, немного помолчал, а потом начал читать, глядя в потолок, как будто слова были написаны на нем: