День рождения Лукана

Милый Аргентарий… Вспомнив эти его слова, Полла почувствовала, что сильно соскучилась по деду, которого хотя и видела несколько раз после своей свадьбы, когда он и Цестия приезжали посмотреть, как она живет, встречи их были какие-то незначащие, как между чужими… Ей вдруг захотелось самой навестить его. Но вырваться из дому было не так уж просто. Она стала обдумывать свой распорядок дня и поняла, что весь ее день поглощен заботой о Лукане, даже когда его не бывает дома. Она сама себе удивлялась: ведь до замужества она не видела в обязанностях хозяйки дома ничего, кроме скуки, и рассчитывала с легким сердцем переложить их на плечи прислуги, а оказалось, что и они приносят радость, и какую! И теперь, хотя в ее распоряжении находилось несколько десятков служанок, ей казалось важным самой проследить, чтобы на обед были поданы любимые, как она подмечала, кушанья мужа (сам он в силу выучки у Корнута никогда не высказывал пожеланий на этот счет), и самой убедиться, что в порядке приготовленная для него тога. И уж конечно, она не могла себе представить, чтобы по возвращении домой он в одиночестве сел за обеденный стол, или должен был бы обращаться к нотарию, если вдруг ему понадобятся сведения о Фессалии из Страбона или подробности тактических ходов Цезаря из Тита Ливия. При этом и для самой себя надо было находить время, потому что няня Хрисафия постоянно твердила: «Если ты будешь выглядеть и вести себя не госпожой, а служанкой, муж станет относиться к тебе как к служанке». Нет, служанкой Полла не выглядела. Теперь она как никогда стремилась быть красивой – опять-таки для него. Но так, в заботах и радостях, проходили день за днем. И только теперь какой-то внутренний голос настойчиво говорил Полле, что родных надо навестить, и именно сейчас, и она попросила у Лукана разрешения отлучиться. Тот не возражал, и посоветовал не брать лошадей, а воспользоваться лектикой, потому что так легче было миновать заторы в узких, кривых переулках.

И вновь Полла с любопытством выглядывала из-за полога, рассматривая родной и вместе с тем незнакомый Город. Был февральский день, холодный и хмурый, но сухой. С собой она взяла няню Хрисафию и двух служанок, тоже унаследованных ею из дедовского дома. Разумеется, Город служанки знали лучше, чем она, потому что им приходилось выходить с теми или иными поручениями. Полла задавала им вопросы о том, что попадалось на глаза, а они охотно отвечали.

Вновь ее поражало соседство величия и убожества. Покосившиеся, не пойми из чего построенные хибары лепились возле каменных оград роскошных особняков; рядом с основательными лавками ювелиров и торговцев дорогими заморскими тканями прямо под открытым небом дымились котлы с горячей похлебкой, и возле них толпился плебс в засаленных темных плащах; грязные дети-попрошайки, подпрыгивая, нахально пытались заглянуть в лектику Поллы, несомую рослыми сирийцами, за что получали удар хлыста от сопровождающего ее раба – педисеква. Ей было странно: как можно жить такой жизнью, какой живут они? Служанки же воспринимали все это как должное.

Полла решила приятно удивить своим посещением деда и бабку и потому даже не предупредила их, что приедет. Как только открылась знакомая низенькая дверь и родная гостья ступила за привычный порог и очутилась в тесном вестибуле с трогательной остроухой собачкой на мозаичном полу, выложенной черными камушками, дом наполнился суетой и шумом. Слуги и служанки почтительно приветствовали молодую госпожу, обнимали прежних товарок, а навстречу внучке уже спешила, неловко ковыляя на скрюченных подагрой ногах, просветленная радостью Цестия.

– Внученька! – воскликнула она со счастливыми слезами в заискрившихся глазах. За те несколько месяцев, что они не виделись, в ее волосах прибавилось седины, морщины углубились.

Полла бросилась в ее объятия, с удовольствием вдыхая исходивший от нее уютный запах родного дома.

– А где же дедушка?

Цестия сокрушенно покачала головой:

– Болеет дедушка! Как ты догадалась нас навестить, голубушка, мы уж сами хотели тебя звать, да боялись потревожить: ты у нас теперь хозяйка большого дома!

Аргентарий, укутанный в теплую эндромиду[102], сидел в кресле в глубине натопленной боковой комнаты. В каждом ее углу стояло по жаровне с угольями. При виде Поллы знакомый живой огонек загорелся в старческих глазах.

– Ах ты радость моя, не забыла старика! – сказал он и тут же удушливо закашлялся. Цестия дрожащими руками подала ему чашку с каким-то питьем, он немного отпил, и ему полегчало.

Полла наклонилась к деду, обняла за шею, прижалась щекой к колючей щеке. Вид его сильно обеспокоил ее. Он исхудал, глаза ввалились, кожа приобрела желтоватый оттенок. Но все расспросы, касающиеся его здоровья, он пресек:

– Чего хотеть в моем возрасте? Тут за каждый прожитый день надо богов благодарить. А вот теперь тебя повидал, так и помереть не страшно.

– О чем ты говоришь, дедушка? – возмутилась Полла. – Просто сейчас зима, помнишь, прошлой зимой ты тоже кашлял, а потом, как пригрело, тебе стало лучше. До весны-то уже рукой подать!