День рождения Лукана

Юпитера сестра (лишь этим именем
Могу я зваться), мужа, что всегда мне чужд,
И горний свод эфира я покинула,
Оставив небеса во власть соперницам…[106]

Играл Нерон неплохо, во всяком случае это у него получалось лучше, чем петь в театре. Движения его были по-своему пластичны, и впечатление высшего накала безумия и ужаса, которым дышал монолог Юноны, ему удалось передать во всей полноте:

…Безумие, само себя разящее,
Оно, оно пусть будет мне пособником!
За дело, слуги Дита! Выше факелы
Вздымайте! Строй, щетинящийся змеями,
Веди, Мегера, выхвати злотворною
Рукою балку из костра горящего!
Придите отомстить за Стикс поруганный,
Пусть потрясенный дух бушует пламенем
Неистовей, чем недра Этны полые…

Полла слушала эти огненные слова, и внутри у нее все холодело. Бабушка приучила ее смотреть на Юнону как на заступницу женщин, а теперь и от самой этой заступницы как будто исходила опасность. Если трагедия начиналась на высокой ноте безумия, чем она могла закончиться? Не владеющую собой властительницу неба играл не владеющий собой властелин земли, только что приговоривший к смерти десятка три людей. В конце драмы безумный Геркулес должен был зарезать собственных детей. А что, если Нерону придет в голову для большей достоверности игры перебить всех сидящих перед ним гостей? Полла вдруг непреложно осознала, что один из обреченных на смерть детей скрывается внутри нее. От ужаса она судорожно впилась ногтями в руку Лукана. Он с тревогой посмотрел на нее и обнял, привлекши к себе – как будто этим он мог защитить ее!

Действие продолжалось. Нерон вышел уже в одежде Геркулеса – в львиной шкуре и с дубиной через плечо. Полла почему-то отметила про себя то, чего не замечала раньше: у него были оттопыренные уши и несоразмерно тонкие ноги, при всей массивности его фигуры. Но эти забавные подробности нисколько не ослабили ее страха. Чем ближе надвигалась жуткая развязка, тем более явно чудилось ей, что она находится на арене амфитеатра перед раскрытой клеткой с диким зверем, готовым вырвать ей чрево.

– Уйдем, уйдем! – взмолилась она к Лукану.

– Подождем хотя бы конца трагедии, – прошептал он. – Иначе, боюсь, цезарь обидится. На пир оставаться уже не будем.

Перед глазами Поллы заплясали огненные круги, а потом все провалилось в темноту.

Очнулась она в карруке, почувствовав свежий воздух и движение.

– Ну слава богам, ты пришла в себя! – услышала она рядом голос Лукана и не сразу поняла, что ее голова покоится на его плече и он обнимает ее левой рукой. – Как ты себя чувствуешь, любимая? Я уже проклинаю себя, что взял тебя сюда.

– Ничего, милый, со мной все в порядке… – поспешила успокоить его она. – Надеюсь, маленькому ничто не угрожает.

Однако, вернувшись домой, она поняла, что ошиблась и что беда уже случилась. У нее тянуло низ живота, она чувствовала липкую кровь…

Лукан был просто убит происшедшим. Он во всем винил себя, но тут же, не стесняясь присутствием слуг, на чем свет стоит ругал цезаря и его театральные увлечения. Полла безумно испугалась этой его несдержанности и, сама едва отойдя от боли и слез, принялась со всей возможной нежностью утешать его:

– Ничего! У нас еще будет маленький! И не один! Все будет, как мы с тобой мечтали! А так бывает, иногда даже без особой причины!

Когда менее года спустя Кампанию поразило мощное землетрясение, Полла поймала себя на мысли, что Нероново театральное безумие не только убило ее ребенка, но и сдвинуло земные недра – или же просто прогневило богов. О том же думала она и когда через восемнадцать лет на Оплонтис, как и на другие окрестные города, устремился все сметающий на своем пути поток огня, затопивший эти портики с дорическими колоннами, эти просторные атрии с павлинами по стенам, сквозные комнаты с белыми фонтанами, – эту прекрасную и страшную виллу, где уже давно не было ни Нерона, ни Сабины, убитой им, подобно Мегаре, павшей от руки безумного Геркулеса…

2

В Город возвращались в печали, с разбитыми надеждами. Строить виллу в Кампании Лукану расхотелось. Он заявил, что вообще никогда больше не поедет в эти края. Кроме того, в Риме их ожидала горестная весть о внезапной смерти Цестии. Единственное, чему порадовалась Полла, – тому, что бабушкина надежда на правнука осталась неомраченной.

Личное несчастье – потеря нерожденного ребенка – стало для Поллы первым звеном в потянувшейся с тех пор цепи бедствий. После этого не было и месяца, чтобы не стряслась какая-нибудь новая беда, общая или частная.