День рождения покойника

Очень осерчал Пепеляев. Кто знает, действительно, окажись у него в ту минуту под рукой огнемет, пожар бы закатил похлеще, чем на «Лифшице». Но поскольку огнемета не было, а висел на стене, наоборот, огнетушитель, он прибором тем жахнул по полу, струи, конечно, не дождался, плюнул с чувством и ушел просто так.

Возле ворот его ждали двое. Стояли, подпирая будку Матфея, и беседовали с вахтером.

Увидав Пепеляева, Матфей Давидович сказал:

— Вот он! — для точности ткнул пальцем и быстренько на всякий случай ухромал к себе.

«Похоже, опять драться…» — вмиг заскучав, подумал Василий и деловито огляделся. Но ни кирпича качественного, ни дрына сучковатого, приличного случаю, не обнаружил.

Впрочем, друзья-соперники были так себе. Один — в клеенчатой, но вроде как кожаной, курточке, совсем еще щеночек, хоть и в беретке.

Другой — с виду никакой. И одет — никак, и морда — никакая. Разве вот только усики рыжеватенькие… И росту — какого-то совсем среднего. И вроде бы даже тень не отбрасывал. Такой вот он был весь из себя скромный.

— Добрый день! — вежливо и культурно сказал щеночек, когда Пепеляев поравнялся с ними. — А мы вас ждем.

— Жди дальше. Это не я.

— Нет-нет. Я — серьезно… — тот пристроился к Пепеляеву и пошел рядом. — Понимаете, какое дело… Я из молодежной газеты «Чертовецкое племя», мы готовим очерк об экипаже «Теодор Лифшиц». Мне сказали, что никто, кроме вас, лучше не расскажет.

— Документ! — строго сказал Пепеляев и вдруг остановился.

Тот торопливо добыл корочки и показал. Все было в порядке: и печать, и «действительно до…»

Столь же вахтерски Пепеляев протянул руку и к серенькому:

— Ваш документ!

Тот развел руками. Дескать, якобы забыл.

— Это — просто так, мой знакомый… — поторопился объяснить щеночек в береточке.

— Ничем не могу, — сухо сказал Пепеляев. — Документов нет, а он говорит: «Здрасьте!» Я должен верить? А может, он чем-нибудь воспользоваться хочет?

— Чем воспользоваться? — не поняла береточка.

— Не знаю чем, а хочет! Есть, дорогой товарищ, единые правила, нарушать которые никому не дозволено.

Серенький улыбался, как глухонемой. Дружелюбно, ясно, ничего будто бы не понимая. От него к тому же пахло тройным одеколоном — не изнутри, а снаружи, — что окончательно уж не понравилось Василию.

— Пусть он отвалит отседова, — сказал он, — а мы с вами побеседуем на интересующие нас темы.

Все так же продолжая улыбаться, серенький послушно отстал.

Мальчонка оказался шустрый. С ходу вывалил на Василия десятка полтора вопросов и даже карандашик навострил. Пепеляев не замедлил.

— В бытность мою матросом на прославленном «Красном партизане Теодор Лифшиц», — начал он плавно, — любил я в редкую минуту отдыха посещать планетарии… — (Щеночек торопливо шпарил в книжечку прямо на ходу.) — И вот именно там, в одной из лекций, довелось мне услышать, что даром только отдельные птички отряда воробьиных поют, понял?

Мальчонка дописал и поднял на Василия умненькие глаза:

— Понял. Гонорар меня не волнует, меня волнует публикация, поскольку я на практике.

— Поскольку я не на практике, а в теории, то меня, наоборот, волнует этот самый… который гонорар. Делаем так! (Тебя как звать-то? забыл…) Так вот, Мишка, гони бумагу, карандаш давай, и я сам тебе все в лучшем виде опишу. Может, даже в стихах. Ты там мягкие знаки, где надо, расставишь. Слава — тебе, деньги — мене. Но если государственную премию дадут, премию тоже мене! Согласный?

— Согласный. Только в стихах не надо, ладно?

Василий ухмыльнулся:

— Сомневается… Думает, что я стихами не могу. Вот послушай, чудак, что недавно вышло из-под моего автоматического пера…

Он остановился, принял позу и — вдруг пионерским звонким голосом продекламировал:

«Закончили сенокос!» —
Приветливо объяснил
Иисус Христос…

— Ну как?

— Очень! — искренно сказал пишущий мальчик.

— Тогда заметано! Через два дня. На этом самом месте. В три часа по Цельсию. Будешь плакать и рыдать — та-акое я тебе напишу!

С вечера, падая в кроватку, Василий порешил железнее железного: завтра, хоть под автоматом, хоть по велению души, но он в порт — ни ногой! Хватит! От этих экскурсий по местам трудовой славы одна только изжога нервов.

Однако и на следующее утро, часам к девяти, Пепеляев опять вдруг обнаружил себя бодро пылящим по той же дороге.

Хотел было повернуть вспять, но не тут-то было. Какая-то ласковая сила отечески взяла за шиворот и повлекла дальше. Он дернулся пару раз, но вынужден был насилию опять подчиниться.

И если бы хоть какое-то подобие дела было у него в порту! Никакого! Все там было ясно, как в психофазотроне: не желал его до слез родной коллектив!

…Как и в самый первый день, навстречу Пепеляеву выскочил, повизгивая протезом, Матфей-охранитель. За кобуру на сей раз не хватался, другим перепугал: встал в хромой фрунт, руку к воображаемому козырьку поднес, просипел почтительнейшим шепотом:

— Вас Спиридон Савельич к себе звали-с. В одиннадцать часиков ждут.

— Я сегодня не принимаю, — вельможно отмахнулся Василий. — Если что-то срочное, пусть обращается в письменной форме. Не то осерчаю.