День рождения женщины средних лет

Он не допил и упал, и они уложили его и ушли, позабыв выключить всё. И под сладкий, сладостный миллеровский звук, под «Ин зе муд», клонился, клонился на экране и рассыпался, падая на пустую выпуклую площадь, венок и шпиль, и оседали, косо изламываясь, перерезая трещинами ребра и выступы, башни по углам, и вниз головами, прижав к груди книги и отбойные молотки, винтовки и теннисные ракетки, серпы и микроскопы, бросались отчаявшиеся каменные люди, и вертикальный разлом пересекал высокий гранитный подъезд, и разваливалась нерушимая жизнь, и оседала на пустую площадь и чахлый сквер чудовищной грудой битого камня, заваливая площадь, ломая деревья, выворачивая светофоры и скрывая сиреневое, и розовое, и серое небо багровой, черной, сизой пылью. И когда пыль осела, пошли, поперли бульдозеры, огромные красные машины с ковшами и черпаками, самосвалы с кургузыми кузовами – и всё это взрывалось, и оседало, и шло в беззвучии, полчаса, час под заевший джаз, а он спал, тяжело захлебываясь, закинув голову, и не видел хмурых солдат, стоявших в оцеплении, и убитых горьких лиц за солдатами, среди которых мелькнуло безумное, бородатое, с седой бахромой вокруг плеши, и рядом еще одно – никакое вроде бы, только синие прожекторные столбы скрестились над пространством, засыпанным прахом.

Но он был пьян, и спал, и не помнил, откуда эти слова: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».

Он спал и еще был жив.

Утром – около нуля, небольшой снег

Самое плохое время наступало около пяти утра. Он просыпался от ощущения, уже ставшего привычным, но каждый раз прежде всего испытывал раздражение даже не от самой боли в правом боку – тупо давило снизу под ребра, – а оттого, что боль и в это утро вернулась. Будто можно ожидать другого... Не надо было глотать и глотать эту соломенно-желтую отраву до самого сна, всё бессмысленнее тараща глаза на расплывающийся яркими пятнами экран. Не надо было, перебив наконец сон и, конечно, проголодавшись, тащиться на кухню, отрезать толстый кусок жирной ветчины. Не надо было под чудовищный, еще и кетчупом политый бутерброд дожимать почти до конца только утром купленную очередную фляжку. Не надо было после этого адского ужина закуривать, стряхивая пепел в опустевшую пачку, чтобы не пользоваться уже вымытой пепельницей. Не надо было после сигареты допивать оставшиеся капли, радуясь расплывающемуся из-под груди теплу. Не надо было досматривать до конца всякий вздор после ночных новостей и засыпать в прокуренной комнате, рухнув на спину, сбросив – казалось жарко – одеяло.

Благословенный шедевр техники, таймер, вырубал телевизор, и он спал. Пьяный, тяжело дышащий, обросший к концу суток густой щетиной пятидесятилетний нездоровый мужчина, которого он сам в зеркале узнавал всё с большим трудом.

В пять или чуть раньше печень будила его, и день начинался.

За окном шел снег, в окне был голубоватый свет, нарядный, как в театре, но он знал, что на асфальте эта красота, как бы ни было холодно, превратится в грязь, мерзость, и, пока сделаешь два шага от подъезда к машине, на манжетах брюк обязательно появятся мелкие желто-серые пятна. Он лежал, глядя в голубое за тюлевой сеткой окно, и старался думать о чем-нибудь, что давало шанс задремать еще хотя бы на часок.

Один сюжет срабатывал чаще всего.

Он представлял себе дом на скале. Дом из белого грубого камня, сложенного большими блоками. Такие блоки нарезают специальными пилами, пила визжит, летит тонкая пыль, садится на белый комбинезон камнереза и становится невидимой, шпарит солнце, пот течет с работяги, и пыль, прилипая к потной коже, рисует на смуглом лице морщины и складки... Узкий и высокий белый дом на скале, с полукруглыми, темного дерева воротами в первом этаже, с широкой плоской трубой, поднимающейся вдоль противоположной воротам стены и торчащей из-за крыши. Во втором этаже небольшие квадратные окна закрыты ставнями из наклонных планок. Черепица крыши, зеленовато-желтая, отливает под жестоким солнцем драконьей чешуей. Тихо. Кроме дома на скале возвышается расползшаяся на свободе в стороны кривая сосна, а под скалою сияет, слепя, если нечаянно глянешь, ровное пустое море.

Купоросно-зеленое у отмели, почти черное между береговых камней, а вдали – где еще утром был вклеен в горизонт вырезанный из картона силуэт небольшого танкера, незаметно к середине дня исчезнувшего, – вдали просто белое и сверкающее, как жесть.

И такое же белое небо.