День саранчи (сборник)

Через минуту показался мальчик, тащивший за собой маленький парусник на колесиках. Он был лет восьми, с бледным изнуренным личиком и высоким озабоченным лбом. Большие глаза смотрели пристально. Брови были аккуратно и ровно выщипаны. Если не считать отложного воротника, он был одет как взрослый - в длинные брюки, жилет и пиджак.

Он хотело поцеловать маму, но она отстранила его и принялась поправлять на нем одежду, разглаживая и одергивая ее короткими свирепыми рывками.

- Милон, - строго сказала она, - познакомься с нашим соседом, мистером Симпсоном.

Повернувшись, как солдат на строевой, он подошел к Гомеру и схватил его за руку.

- Очень приятно, сэр, - сказал он и, щелкнув каблуками, церемонно поклонился.

- Вот как это делают в Европе, - просияла миссис Лумис. - Правда, он прелесть?

- Какой красивый кораблик, - сказал Гомер, пытаясь быть дружелюбным.

Мать и сын оставили его слова без внимания. Она показала на Тода, и мальчик повторил поклон и щелканье каблуками.

- Ну, нам пора, - сказала она.

Тод наблюдал за ребенком, который стоял чуть поодаль от матери и строил рожи Гомеру. Он закатил глаза под лоб и криво оскалился.

Миссис Лумис перехватила взгляд Тода и резко обернулась. Увидев, чем занят Милон, она дернула его за руку так, что его ноги отделились от земли.

- Милон! - взревела она.

И Тоду, извиняющимся тоном:

- Он воображает себя чудовищем Франкенштейна.

Она схватила мальчика на руки и стала с жаром целовать и тискать. Потом поставила на землю и снова одернула растерзанный костюмчик.

- Может, Милон нам что-нибудь споет? - предложил Тод.

- Нет, - грубо ответил мальчик.

- Милон, - заворчала мать, - спой сейчас же.

- Может быть, не надо, если ему не хочется? - сказал Гомер.

Но миссис Лумис была настроена решительно. Она не могла

допустить, чтобы он ломался перед публикой.

- Пой, Милон, - произнесла она с тихой угрозой. - Пой «Мама гороху не хочет».

Плечи у него передернулись, словно уже почувствовали ремень. Он заломил свою соломенную шляпку, застегнул пиджачок, выступил вперед и начал:

Мама гороху не хочет,
Не хочет риса, кокосов.
Только бы виски текло рекой,
Да стаканчик был под рукой
День-деньской.
Мама гороху не хочет.
Не хочет риса, кокосов.

Пел он низким, грубым голосом, умело подпуская хрипу и стону, как заправский исполнитель блюзов. Движения телом он делал незначительные и скорее - против ритма, чем в ритм. Зато жесты рук были крайне непристойны.

Мама не хочет джину,
После джину ей надо мужчину,
Мама не хочет стаканчик джину,
После джину ей подавай мужчину,
И ходит, и бродит, и места себе не находит день-деньской.

Он, по-видимому, понимал смысл слов, - во всяком случае, казалось, что понимают его тело и голос. Дойдя до последнего куп лета, он начал извиваться, и голос его выразил высшую степень постельной муки.

Тод и Гомер захлопали в ладоши. Милон схватил за веревочку свой корабль и сделал круг по двору. Он изображал буксир. Он дал несколько гудков и убежал.

- Ведь совсем малыш, - гордо сказала миссис Лумис, - а талантлив безумно.

Тод и Гомер согласились.

Увидев, что мальчик опять исчез, она торопливо ушла. «Милон! Милон…» - услышали они ее крики в кустарнике за гаражом.

- Вот смешная женщина, - сказал Тод.

Гомер вздохнул.

- Да, я думаю, трудно в кино пробиться.

- Но Фей ведь очень хорошенькая.

Гомер согласился. А через минуту появилась она сама, в новом цветастом платье, в широкополой шляпе с пером, - и вздыхать настал черед Тоду. Она была более чем хорошенькая. Она стала в позу на пороге и спокойно, чуть подрагивая, смотрела сверху на мужчин. Она улыбалась - едва заметной полуулыбкой, не оскверненной мыслью. Она словно только что родилась - вся влажная и свежая, воздушная и душистая. Тод вдруг остро ощутил свои дубовые, заскорузлые ноги, затянутые в мертвую кожу, и липкие, грубые руки, сжимающие толстую шершавую фетровую шляпу.

Он хотел отвертеться от похода в кино, но не смог. Сидеть рядом с ней в темноте оказалось в точности таким испытанием, какое он и предвидел. Ее самоуверенность вызывала у него зуд; желание разрушить эту гладкую оболочку ударом или хотя бы похабным жестом сделалось нестерпимым.

Он подумал, а не въелась ли и в него самого тлетворная апатия, которую он любит изображать в других? Может быть, и его только гальванизация способна привести в чувство - и не поэтому ли он гоняется за Фей?