День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд: Рассказы

Эти слова, исполненные такой человечности и благородства, доконали Плажо, он рухнул в кресло и зарыдал.

Через минуту он позвонил мадемуазель Пельбек.

— Документы для Корсики, мадемуазель, — произнес он устало.

— Вот они, — ответила мадемуазель Пельбек, кладя папку к нему на стол.

— Вы их уже подготовили?

— О да, как только прочитала в газетах, что к нам едет имам.

— Для отчетности я оформляю их вчерашним числом, до приезда имама, — сказал Плажо, вручая бумаги старикам.

Ситуация сложилась деликатная. Старики просто покивали вежливо и ушли, не удостоив Плажо иных изъявлений благодарности, дабы не дать повода к новому взрыву эмоций.

Плажо остался в одиночестве, душа его была подобна пустыне. Из-за соседней двери послышался хохот. Плажо и мысли не мог допустить, что смеются над чем-то еще, кроме истории его бесчестья, уже кочующей из кабинета в кабинет по обширному скоплению зданий. Он нахмурился сильнее прежнего и крепко сжал меланхолично кривившиеся губы. Нет, подобные события посылаются человеку, чтоб испытать, закалить его. Все еще ощущая в груди болезненные рыдания, он уставился на небо. Он знал, что далеко пойдет.

— Мадемуазель Пельбек! — вызов его звучал по-военному. Принесите мне дела о депортации номер девятнадцать и двадцать один, немедленно!

Только в волшебных сказках поучительные события надолго изменяют характер человека. А мосье Плажо, если хотите знать, стал еще более жестокосердым и неуживчивым. Он использовал каждую возможность опорочить де Вальда и Келлерера, не пытаясь даже понять причин своей ненависти к ним. Его отношения с Анник были холодны, натянуты и фальшивы. Когда Плажо хотелось сделать ей больно, он называл ее второразрядной актрисой. И в одном только отношении эта история с шестерыми убийцами повлияла на него. Зная, что они никогда не уйдут на покой и ему придется ждать, пока они все не перемрут, он отныне уже больше не мог раскрыть утреннюю газету, не испытав при этом тошнотворной дрожи.

День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд

Эдвин Эпплкот ходил в зоопарк смотреть не львов, а кроликов. Мир животных всегда вызывал у него восторг, потому что в них отражались все людские обличья и характеры.

Заведующий отделом Би-би-си, в котором работал Эпплкот, рыжебородый шотландец медлительного, но свирепого нрава, вечно одетый в костюмы из мохнатого твида, был львом. В мисс Батлер, продюсере его программы, было нечто от лошади, даже, пожалуй, от южноафриканской антилопы гну с ее большим мозолистым носом и маленькими глазками, мутными, как с похмелья. Хотя не будем так жестоки к мисс Батлер. Пусть она и не бог весть какая красавица, зато у нее прекрасная душа.

А мисс Моуберри, ведущая раздел музыки и пластики для детей до четырех лет, была курицей-наседкой. Исполняя на цыпочках гимнастические упражнения, она воображала себя фантастически эффектной и воздушной, но сама до ужаса напоминала клушу, испуганно вылетающую из-под колес чуть не наехавшего на нее автомобиля. Мисс Олсоп, лирическое сопрано, была жирафой. Шея у нее такая длинная, что можно было свободно проследить весь путь взятых ею нот от диафрагмы на волю. А он, Эдвин Эпплкот, высокий тенор, был кроликом.

Мать его по наклонностям характера была старой девой, а отец — убежденный холостяк. Их поздний брак был союзом двух закоренелых одиночек. Эдвин всегда краснел при мысли о процессе, в результате которого появился на свет, уж слишком благопристойными всегда казались ему родители, чтобы настолько поддаться страсти. Правда, это случилось всего лишь раз. Эдвин оставался единственным ребенком.

Эдвин был очень близок с матерью, но и с отцом он был близок тоже, поскольку родители до изумления походили друг на друга, и Эдвину не оставалось ничего кроме как походить на них обоих. Семья жила в согласии, никто никому ни разу не сказал грубого слова. В восемь утра — завтрак, ровно в час — обед, в четыре тридцать — чай, в семь сорок пять — ужин. Мистер Эпплкот всю жизнь проработал помощником продавца в мануфактурной лавке и не помышляя о продвижении. Хоть человек он был набожный, воображение его занимал не бог и даже не король, а мистер Перри, владелец лавки, где он работал. Только и слышалось на каждом шагу: «Мистер Перри то, мистер Перри сё»; и миссис Эпплкот обладала достаточным тактом, чтобы спросить: «Что говорил сегодня мистер Перри?», когда замечала, что муж погрузился в мечтанья.

Даже в смерти его родители были пристойны и обошлись без всякого драматизма, оба скончались во сне, и лица их не омрачили ни боль, ни сомнения, ни даже житейский опыт.