День тревоги

Делать кизяк решено было сейчас же. Мать, пока доминался круг, успела натаскать их с полсотни — так хотелось ей взяться поскорее за дело. Сложного в этом ничего, на первый взгляд, не было, я тоже давно уже умел и делал кизяк. Кладешь перед собою доску, на нее станок широкой стороною вверх — это форма. Рукой из ведра оплескиваешь водой внутри, чтобы не приставало к стенкам, потом рукою же накладываешь перемятый навоз, уталкиваешь кулаками и заглаживаешь. Станок за ручки поднимаешь на ребро, чтобы не вывалилось, и тащишь ж месту, где ровными рядами укладывают кизяк для просушки. Теперь станок осторожно кладешь широкой стороной вниз, встряхиваешь слегка — и вот уже лежит новый кизяк, правильной формы, но мягкий, нежный прямо-таки. Не дай бог, забредет скотина или даже гуси: все перетолкут, весь труд погубят. И дождь — не дай бог дождя!..

Пока бегал я посыльным за родней, за тетками своими (в их черед мы к ним тоже придем, на помощь), мать с отцом заложили кизяком порядочный угол нашего «поместья». Мужику делать кизяк — гордость не позволяет; но отец нынче отчего-то делал, хотя в прошлом году и слышать об этом не хотел. Нас же, ребятишек, просили и хвалили как могли, и я с жаром принялся накладывать в станок, уминать и таскать…

Уже носили кизяк и соседи наши, Печкины: несколько баб, две девчонки их и сын Печкиных, дурачок Петя, добрый и старательный парень, но иногда упрямый, какими почти все они бывают, скорбные. Я видел, как Петя, прежде чем взяться за станок, снял с руки детские игрушечные часики с нарисованными стрелками; посмотрел на них долго, любовно и в то же время с неким превосходством (знаем, мол, что игрушечные, — ну так что ж!) и заботливо положил их в карман, улыбнулся. И теперь он, весь в крапинках навозных брызг, испачканный до пояса грязным нашим материалом, суетливо работал: брякал станок на доску, торопливо хватал навоз, сильными руками уминал его в станке так, что порою брызгало ему в лицо — и чуть не бегом тащил к рядкам. Кизяки, впрочем, выходили у него сносными, за что мать то и дело хвалила его. Петя все сделает, только похвали.

Иногда ему почему-то не нравился какой-нибудь кусок; он тогда не клал его в станок, отбрасывал, — и вдруг принимался искать что-то в навозе, что-то лучшее, очень ему нужное, с каким-то озабоченным, самоуглубленным выражением в лице… И скоро находил, и тогда поднимал счастливое слепое лицо к солнцу и блаженно улыбался ему.

Рабочая пряжка долга, о чем только не наговоришься: и про то, каково-то нынче гусей стеречь, и почем весной картошка на базаре шла, и как, должно быть, баба у Гагарина горевала, пока он там летал, а пуще того мать, ей-то каково было узнать, что он  т а м…

— Мы-то хоть не знали, как они там, — сокрушалась тетка Марфуня, разогнувшись, тыльной стороной руки старалась загнать волосы под платок. — Мой-то как вернулся с фронта да как порассказал — я три дни сама не своя ходила; да куда ж, думаю, господь-то глядел?!. А тут кто-ё знает, что он там найдеть?

А мне все труднее становится. Первые кизяков двадцать я легко отнес, не очень устал и на пятидесяти. Но ближе к сотне дело стало продвигаться не то чтобы тяжелее, но медленнее. В круге нашем, вприкидку, две с лишним, а то и три тысячи кизяков, да завтра еще один такой же надо измять и переделать — тяжело… Ну и что же, что нас пятеро — до самой ночи за глаза хватит, намучаешься.

Все чаще я об этом думаю, и все тяжелее работать, — а круг, кажется, и вовсе не убавляется, конца-края нет этому навозу. Наложил, умял, загладил, понес… И опять накладываешь, стараешься побольше отхватить от круга, но в станок только половина лезет; со злостью тыкаешь кулаками, сверху печет, ни ветерка, и никто на тебя внимания не обращает, не видят, как ты тут маешься — каждому самому до себя. Глаза бы не глядели на эту работу. Куда лучше возить его или мять. Или, положим, из сарая вычищать, это куда легче. Там прохладно, и никто за тобой не гонится; и стараться при людях не надо, как здесь: нынче не сделал, так завтра докончишь… Наложил — умял — загладил — понес. И еще. И все время нагнувшись да нагнувшись, неба не видишь.

Кизяк, слышал я, и в соседних селах уже делают и, наверное, везде, по всей стране — самое сейчас время для него, пока сенокос не начался. Да и куда без него, дров разве напасешься? Это все леса, которые смутно я себе представляю, порубить надо, тогда только хватит. Вот дед — тот вряд ли делает, они углем топят, наверное, как у нас в кузне. Приехал бы да помог. Не-ет, дед не приедет, не заставишь. Отец поминать о нем не хочет, молчит, лишь выпимши когда скажет, а так ни слова. И мы все тоже молчим, нельзя. Да и кому такой нужен он, дед, — мне, что ли? Он там кино на дому смотрит, а я здесь — работай, какой он дед…