День цветения

Нет, не понимаю я этого человека. Непоследовательный он. Не знаешь, что в следующий момент ему в голову взбредет. Ну, сами подумайте — молчал, молчал, а потом ни с того ни с сего полез на стену. Правда, правда, это я не для красного словца. Именно полез, и именно на вертикальную стену, да так ловко, словно у него на пальцах присоски или крюки. Сперва я подумала, это он так демонстрирует свое ко мне отношение — мол, настолько я надоела ему глупыми разговорами, что он готов от меня даже на стену влезть. Но он забрался в проем галереи и сгинул с глаз долой. Что там со Стуро у них произошло? Не драка, нет. Да и не кричали они. Только один вдруг решил, что жизнь окончена, а другой бросился со второго этажа на камни. А еще говорят — женщины импульсивны и нелогичны.

— Стуро, поднимайся. Давай потихонечку пойдем.

Не нравилось мне, что он так лежит на земле, с закрытыми глазами, с окровавленным ртом, весь облепленный снегом. Хотелось распустить волосы и взвыть, как над покойником. Редда, похоже, едва сдерживалась от такого же порыва.

Я принялась теребить его, растирать холодные руки, хлопать по щекам. Иногда добивалась мычания или короткого расфокусированного взгляда. Так и застал меня Имори, вымокшую в снегу, в слезах и в соплях. Он прибежал следом за Уном, распаренный и красный, благоухая перегаром на весь лес.

— Золотко! О, небо! Мертв?

— Нет. Отнеси его ко мне в башню. Поскорее, пожалуйста.

— Очумела, золотко? В Треверргар? Средь бела дня?

— Он погибнет! Ты слышишь? Скорее.

Спорить далее Имори не стал. Завернул парня в свой плащ, подхватил на руки и понес. Я семенила рядом, цепляясь за Иморев локоть. Ох, и крепко же разит от Большого Человека! Пьет мужик по черному. Но в свинском состоянии его никто не видел. Пока на ногах держится — не шатается, а если уже не держится — до койки добредет, и спать.

Вот и нам бы теперь добрести до койки. Господи, Единый, Милосердный! Помоги сыну своему, поддержи жизнь его любовью своей благой! Только о любви и жизни прошу я, ибо ни о чем другом просить у неба нет смысла, да и не стоит.

Тот, Кто Вернется

Идиот.

Это ж надо быть таким идиотом!

Гатвар, где ты? Где твои оплеухи?!

Как ты говорил:

"— Не имеешь права давать волю чувству. Ты не человек теперь. Нож в броске. Нет у тебя ни боли, ни радости. И самого тебя — нет, пока до крови их не доберешься."

И я надел маску. Маска у меня достаточно вздорная, чуть что — в бутылку лезет, но это — только маска. А самому мне — все равно. Все — все равно. Все, кроме Дела. Ничем не заденешь. Не выведешь из себя…

Оказалось — выведешь, да еще как! Что же это творится, Сущие? Я ведь — промазал. Промазал! Я же его убить хотел. В основание черепа тенгон пустил. И поправку принял…

Ремень на сапоге. Лезвие разрезало ремень на сапоге. Даже до пятки не добралось…

Вспомнил, как метался, ища коз, надеясь, что они — в бывшей детской, в комнате Дагварена, в кабинете отца, наконец… А потом — вошел в обиталище предков. В комнату, куда я, Эдаваргон, заходил только в чистой одежде и с заплетенными волосами, сжечь немного сухих трав, поговорить с вытесненными на урнах с прахом ликами. В комнату с нишами в стенах — от пола до потолка, и в нишах — урны, начиная от Эдавара, основавшего новый род, все потомки его занимали свои места в нишах… В комнату, где убирались только мои сестры, даже не сам-ближние…

Щиты, наспех сооруженные из каких-то досок, прислоненные к стенам, закрывающие их не полностью — верхний ряд ниш слепо глядит на грубо сколоченный сундучище в углу, на сено, навоз, клоки шерсти, невнятный хлам в углах — старые тазы, еденные молью плащи…

И все затопило оглушающей волной ненависти. И я не помню себя. То, что случилось дальше, я видел как бы со стороны. Словно не я, а кто-то другой наблюдал за длинным нескладным человеком в черном, который бросился на хруст и треск в дальнюю дверь, пробежал по коридору, а осквернитель — разлапистый черно-пестрый кулек с десятью ногами и парой крыльев вывалился на улицу, и посланный вдогонку тенгон бестолково чиркнул по пятке, обрезая ремень сапога, и кулек спланировал в снег, и набежали собаки, а тот, в черном, прыгнул прямиком на камни, вывалившиеся из стены, хотя прекрасно знал, как надо прыгать в такой ситуации, и мог, мог не рвать себе связки на ноге и не обдирать бока…

Это был не "момент темноты". "Момент темноты" длится несколько ударов сердца, не больше. Лассари поставила мне эту штуку, потому что паника мешает действию. И теперь иногда — чаще от страха или нерешительности — что-то щелкает, вспышка и — "момент темноты". Когда тело обретает самостоятельность а паникующий мозг крепко зажмуривается.

Но это… Тело перезабыло все, чему его учили, а мозг… Сущие, почему я такой идиот?!

И вот теперь этот идиот должен сидеть в доме, и не может идти в Треверргар, не может продолжать то Дело, ради которого его, идиота, четверть века назад вжали мордой в землю и продержали так, пока не уехали незваные гости…

Прости, Гатвар. Выходит, ты мало бил меня. Ох, мало, Гатвар!