День творения

«Когда-то я считал тебя гением, еще на студенческой скамье, – говорит он, начиная как бы издалека, но, выходит, совсем вплотную к событию. – Потом ты зашился, – директор позволяет себе такое нелитературное слово «зашился». – Ты поблек, и я подумал: очередной неудачник. Знаешь, сколько я их навидался на своем посту, можешь себе представить, сколько их прошло мимо меня и около».

«Тридцать», – кивает Верещагин, но, как выясняется, второпях, в сомнамбулическом своем состоянии завышает число продефилировавших мимо директора неудачников. «По крайней мере, двадцать, – скромно урезает тот верещагинскую астрономическую цифру. – Кончают институт – гении, самородки, а пустишь в дело, выясняется – порода, шваль, ноль. Я и тебя, признаюсь, отнес к их числу».

Оба сидят довольные. Директор – своей откровенностью, Верещагин – идиотской ошибкой директора на свой счет.

«Слишком неудачно ты шел, – оправдывает свое заблуждение директор. – Помню ажиотаж вокруг твоей дипломной. Но потом же пшик был. Был?»

«Пшик, – соглашается Верещагин. – Меня к печам не подпускали».

«И все ж тебя угораздило, – говорит директор. Вдруг».

«И не вдруг, – не соглашается на этот раз Верещагин. – Начало все-таки было в дипломной работе».

«Допускаю, допускаю, – говорит директор. – Но ты вспомни, что говорил о ней Красильников. Красильников ведь бог?»

«Бог, – на этот раз Верещагин соглашается. Бог-отец».

«О твоей дипломной Красильников сказал: ошибка. Я, сказал, не могу найти, где она, но нюхом чую: потрясающей красоты ошибка. Однако, сказал он, за изящество и оригинальную методологию предлагаю рассматривать работу студента как диссертацию… Так он говорил?»

«Так и не так, – полусоглашается Верещагин. Если бы ты знал, как я по нему соскучился».

«Давай ему позвоним», – предлагает директор. «Ага, – в десятый раз соглашается Верещагин. Только ты сначала посмотри на Кристалл, а то…» «Что – а то?» – спрашивает директор. «Может, я все выдумал», – Верещагин вдруг начинает смеяться – заливисто, долго, прямо захлебывается, его корчит в кресле. «Прекрати, – строго говорит директор, свои чудачества. Прекрати!» Но Верещагин все хохочет и хохочет, а потом говорит: «Может, перед тобой сидит сумасшедший, который все выдумал». – «Передо мной сидит гений, – отбривает директор. -Перестань болтать ерунду, для тебя это несолидно».

И он смотрит на Верещагина так, как по его мнению должно смотреть на гения. Но опыта по созерцанию гениев у него нет, он только учится и поэтому быстро устает. Учащиеся устают гораздо быстрее созидающих. Выучить, скажем, математическую теорию или поэму труднее, чем их создать. Потому что созидающим помогает кто-то неведомый, а изучающему приходится рассчитывать на собственные силы. Устав смотреть на Верещагина как на гения, директор говорит: «А как же все-таки с ошибкой? Было? Или Красильников ошибся?»

«Старый хрыч ошибется! – говорит Верещагин. – Держи карман шире. Я ее нашел. И исправил. Уже здесь. Почти на днях это было».

«А мне ничего не сказал», – упрекнул директор.

Верещагин совершает попытку оправдаться: «Не до того было. Я шесть дней сидел на диване вниз головой».

Директор сопит. Он недоволен Верещагиным и причину недовольства не скрывает. «Хотя я и привык к твоим странностям, но и меня они иногда раздражают, – говорит он. – Когда ты станешь вести себя пристойно? То какой-то класс «ню», то – вниз головой. Разве можно сидеть вниз головой? На диване или на чем там угодно? Скоро о тебе заговорят во всем мире, отбою не будет от журналистов, они народ насмешливый, особенно иностранные, пора кончать с этими чудачествами».

«К чертовой матери их, – соглашается Верещагин. – Только я на самом деле сидел вниз головой. Честное слово».

Директор смеется с видом: что, мол, требовать с гения. «Значит, исправил ошибку и сделал Кристалл?» – спрашивает он.

«Сотворил, – поправляет Верещагин. – Хочешь, покажу, в чем была ошибка? Дай-ка чистый листок».

Директор достает пачку бумаги, но потом вдруг смущается и, поколебавшись, прячет обратно в стол. «Эта чертова административная работа, – говорит он. – Конечно, циклический интеграл от нелинейной функции я еще возьму, но многое подзабыл… Боюсь, что не все сумею понять. Уж «не секу», как выражается нынешняя молодежь. В наше время говорили «не петрю». Так вот, не петрю я уже…»

Он умолкает, и в наступившей тишине слышны только шаги Верещагина, который давно не сидит, а ходит по комнате, заложив руки за спину, и осматривает стены. На стенах ничего нет, но Верещагин смотрит внимательно, иногда останавливается, склоняет набок голову – он ведет себя, как в музее.

«Даже страшно идти в твой подвал, – признается директор. – Веришь, поджилки трясутся. Одним словом, исторический момент», – говорит он.

И тоже начинает ходить по кабинету, заложив руки за спину – то ли в подражание Верещагину, то ли просто так.

«Думаешь, в историю войдет момент, когда его увидишь ты? – обижается Верещагин и, проходя мимо директора, смотрит с вызовом. – Исторический момент уже был – когда его увидел я».