День творения

Страшным криком новорожденного оглашает отлюбивший воздух родных мест, до высших этажей мироздания долетает этот крик, на седьмом небе слышен.

«Ишь опять кто-то благим матом орет, – говорят тогда в верхах. – Небось опять отлюбивший. Забросим-ка его на Прекрасную Планету. Может, выкарабкается». – «А не выкарабкается – туда и дорога», – отвечают в верхах же.

Смелей, Верещагин! Ты уже отлюбил! Твоя тоска в веселости барахтается. Любовь принесла в подоле плод.

73

В Самом Укромном Уголке Вселенной, куда не залетали даже реликтовые фотоны, парила в одиночестве Прекрасная Планета, круглая, как бильярдный шар. Она была покрыта красными песками, и лишь у одного из полюсов, нарушая всеобщую гладкость и округлость, возвышалась Голубая Скала.

Миллион лет здесь длился ровно секунду, а миллиард – две. Ничего не происходило на покрытой красными песками Прекрасной Планете.

Но вот произошло.

Прислонившись спиной к Голубой Скале, сидел нестарый еще человек и горько плакал, глядя на красную пустыню, начинавшуюся у его ног и уходившую за горизонт.

Еще час назад он радовался удачному приземлению вместе с четырьмя коллегами по экипажу, а теперь – один как перст, и обратно на Землю дороги не знает.

О, перст судьбы!

Случилось вот что. Когда ракета, изрыгнув море огня и тучу черного дыма, тяжело опустилась на песчаный грунт Прекрасной Планеты и казалось, все трудности позади, вдруг выяснилось, что они только начинаются.

Они начались в тот момент, когда командир экипажа захотел выйти из корабля, чтоб ступить на девственную почву неизведанной Прекрасной Планеты.

«Зачем вы разуваетесь, Командор?» – спросил у него Главный физик экспедиции.

«Чтоб оставить на Прекрасной Планете первый след человеческой ноги», – ответил Командор и, быстро стащив левый ботинок, стал расшнуровывать правый.

«Полагаю, ваша нога – не лучшая печать, – саркастически заметил Главный Физик и решительно стал разуваться рядом. – Наша цель – изучить этот неведомый мир, и с момента приземления главный здесь – я».

За его спиной раздался громкий хохот Главного Астронома.

«Это вам не лаборатория, парень, – отсмеявшись, сказал он Главному Физику, успевшему уже снять правый ботинок. – Мы где находимся? На небесном теле. И поэтому первым ступлю на него я, Главный Астроном».

И он сел на давно не мытый пол ракеты, чтоб удобнее было расшнуровывать ботинки.

Тут в спор вмешался четвертый участник экспедиции великовозрастный сынок известного мультимиллиардера. Его вынуждены были взять с собой, так как его папаша дал деньги на строительство ракеты. «К чему весь этот шум, ребята? – спросил он веселым и наглым голосом человека, у которого каждый день новые деньги. – Я дам всем вам по чеку на миллион долларов, и вы смирненько посидите, пока я прогуляюсь босиком по здешним окрестностям. Мне приятна мысль, что в учебнике истории появится фотография именно моей пятки. Кстати, это будет неплохой рекламой для нашей с папочкой фирмы, которая производит шикарные дамские туфли из кожи молодых аллигаторов, а также армейские ботинки для рядовых и сержантов из кирзы».

Но на выгодное предложение никто не согласился, каждый желал быть первым, ссора достигла такого накала, что, разувшись, они повыхватывали из-за поясов лучевые дезинтеграторные пистолеты и палили друг в друга до тех пор, пока все не упали замертво.

А пятый остался. Пятым был журналист, газетный писака, которого взяли в экспедицию для того, чтоб он потом описал полет в Самый Укромный Уголок Вселенной и приключения на Прекрасной Планете в какой-нибудь Желтой Газете. Он добросовестно трудился всю дорогу, занося в блокнот подряд – и впечатления от шикарного вида из иллюминаторов, и разговоры членов экипажа; он жил только интересами будущих читателей и готовился сообщить им как можно более полную информацию об историческом полете. Он и ссору коллег записывал, сидя в отдалении, а когда поставил последнюю точку, то вокруг лежали уже одни только босые трупы…

Теперь он плакал, привалившись к Голубой Скале, – единственный человек на Прекрасной Планете! – и его горькой безысходной тоске не было конца.

«Зачем я жив? – думал он, слезы струились по его лицу. – О, проклятая профессия, вечное одиночество! Всегда присутствовать, но никогда не участвовать, быть свидетелем, но не вершителем, оценщиком, но не ценностью, певцом, но не воспетым. Становиться на чью-то сторону, но всегда оставаться посторонним».

Слезы иссякали. «Господи, они даже не удосужились выстрелить в меня!»

74

На следующее утро Верещагин легко открыл глаза. Он был пуст, как только что изготовленный сосуд.

Он отправился в институт, но не в лабораторию, а к директору, и протянул ему заявление с просьбой об отпуске. «Узнаю свои молодые годы», – сказал директор, его взгляд, направленный в потухшие верещагинские глаза, пыл проницательно понимающ. «Предоставить!» – написал он на заявлении.

«Молодые годы? – переспросил Верещагин. – Какие? Мне уже скоро сорок».