День восьмой

— Помнишь, как миссис Уикершем описывала жизнь вашего отца в Чили?

— Помню, мама.

— Так вот, все Эшли всегда работают, и в этом их счастье. Мне было бы стыдно не работать.

На склоне лет в ней появились крупицы юмора, чуждого ей прежде. Как-то раз Роджер, поднявшись по крутой лестнице, ведущей к дому, сидел вдвоем с матерью за чашкой кофе в ее гостиной. В тот день она рассказала ему, что ее брак никогда не был узаконен.

Оба долго смеялись.

— Мама! — воскликнул он наконец.

— А что? Я этим горжусь.

Но никому из детей она не призналась, что вступила в религиозную секту

— одну из тех независимых сект, которых великое множество в южной Калифорнии. Ей казалось, что в учении этой секты, где причудливо сочетались спиритизм, индийская философия и вера в чудесные исцеления, она узнает отголоски идей великого Гете, которого она читала всю свою жизнь.

В половине десятого Роджер остановился у мастерской Порки и подал условный сигнал — крик совы. Впустив его, Порки снова сел на свое место у топившейся печки и принялся за работу.

— Порки, меня беспокоит здоровье Софи.

Порки не любил тратить слов там, где лучше можно было передать свои чувства взглядом.

— Я хочу, чтобы на пасху ты с ней приехал ко мне в Чикаго. — Роджер положил на стол несколько рекламных проспектов с изображением ортопедической обуви. — Ты пробудешь четыре дня; она останется на неделю. Как ты думаешь, если Конни вернется в школу, ее там не будут обижать?

— Может, кто и попытается, но Конни сумеет постоять за себя.

— Это у тебя на рождество столько работы?

— Я теперь много заказов получаю по почте. Знакомые коммивояжеры собирают всю обувь, которая требует починки, и присылают мне. А Софи надо бы опять поехать недели на две на ферму к Беллам, и не откладывая, сразу же после рождества.

— Если ты так считаешь, мы это сделаем. Я сам отвезу ее туда.

Стук-стук молотком.

— Я встретил в поезде Фелиситэ Лансинг. Мне кажется, она догадалась, кто застрелил ее отца. Может это быть, как по-твоему?

Стук-стук.

— Почему бы и нет.

— А ты не догадываешься. Порки? — На этот раз взгляд Порки не выразил ничего. — Если б еще узнать, кто помог бежать моему отцу.

Хорошо, спокойно было сидеть тут с Порки, слушать стук его молотка и его молчание.

— Ну, мне, пожалуй, пора. Я еще хочу поговорить с Софи до того, как она ляжет спать. Что это за чертеж на стене?

— Мой двоюродный брат взялся пристроить мне две комнаты к этой мастерской. Я в марте женюсь.

— Да что ты! — Роджер вдруг припомнил: Порки как-то ему рассказал под большим секретом, что у молодых людей секты ковенантеров принято жениться к двадцати пяти годам. — А кто она, я ее знаю?

— Кристиана Роули.

Роджер просиял. Кристиану он помнил по школе.

— Ну, чудесно! — сказал он, горячо пожимая другу руку.

— Я приучаю ее брата Стэндфаста к своему ремеслу; он будет мне помогать тут. А ты скажи матери, когда я переберусь из «Вязов» сюда, он может занять там мою комнатушку и делать всю тяжелую работу по дому, как делал я.

— Спасибо, скажу.

Они обменялись взглядами. Великое дело — дружба. Никогда ничего не упускает. Дает пищу воображению.

— Мой дед хочет тебя повидать.

— Буду очень рад. А где?

— У него дома.

Еще не было случая, чтобы кто-либо из коултаунцев удостоился приглашения на Геркомеров холм.

Надвигалось что-то значительное.

— Отлично, Порки. Когда именно?

— Приходи завтра сюда в четыре часа. Я буду ждать с лошадьми.

Из-за хромоты Порки. Здоровый молодой человек минут за сорок одолел бы подъем пешком.

— Уговорились. А как зовут твоего деда?

— Фамилия его О'Хара. Но ты называй его Дьякон. А если он вдруг заговорит обо мне — ты знаешь мое настоящее имя?

— Гарри О'Хара.

— Аристид О'Хара.

— Аристид! Это имя из «Жизнеописаний» Плутарха.

— Наш школьный учитель переименовал меня в Гарри. Он боялся, что «Аристид» покажется ребятам смешным.

— Значит, завтра в четыре… А сейчас мне пора домой, к Софи.

Слов прощания не было сказано. Только взгляд — острый, как наконечник стрелы, отточенный тремя с половиной годами разлуки.

Роджер отворил ворота «Вязов» и пошел в обход дома, намереваясь войти через кухню. Но в окне он увидел мать, сидевшую в глубоком раздумье за кухонным столом перед недопитой чашкой своего Milchkaffee[75]. Он вернулся к парадному крыльцу и, войдя в холл, бесшумно прокрался наверх. Дверь Софи была чуть приоткрыта. Он постоял немного, прислушался. Потом тихонько окликнул:

— Софи?

— Да, Роджер? Ты что?

— Хочешь, на первый день рождества пойдем вместе в церковь?

— Хочу.

— Как мы, бывало, ходили еще при отце. Ты, я и Конни. Открою тебе один секрет. Лили вам обеим прислала красивые платья, чтобы вы принарядились к празднику. Она заранее узнала у мамы ваши мерки. А на следующий день поедем на ферму к Беллам — надо же мне повидаться с ними… Ну, а теперь спи, и в мою честь раньше чем через девять часов не просыпайся, ладно?

— Ладно.

— Я свою дверь оставлю чуть приоткрытой, как папа делал. Ты помнишь?

— Помню.