День за днем

Грация услышала, как пуля прожужжала над головой и вонзилась в противоположную стену. Она шарила вслепую вокруг себя и, когда нащупала шершавую пластмассовую рукоятку пистолета Витторио, жадно вцепилась в нее. Согнула руку, выстрелила не глядя, рискуя пораниться, потому что она все еще стояла на низком старте, как спортсменка, собирающаяся бежать стометровку, но не попала и в Витторио – он всего лишь отклонился, закрываясь рукой от щепок, одна из которых вонзилась ему в щеку. Это дало Грации время: она вскочила на ноги, побежала к двери дома, которая оставалась открытой; Витторио выстрелил снова, все еще ослепленный щепками, и промазал.

Грация вылетела из дома, стукнулась о железный бок фургона свободной рукой, обежала его кругом и вжалась в холодный металл, надеясь, что ее не видно с порога. Только тогда, и только потому, что приходилось щуриться, чтобы капли не затекали в глаза, она заметила, что опять припустил дождь.

Носки промокли насквозь и сковывали движения. Грация их сняла, сгибая ноги в коленях, сначала один, потом другой, и забросила подальше. Босые ступни мерзли в ледяной воде, и Грации пришло в голову, что Питбуль может стрелять ей в ноги из-под фургона, и тогда она запрыгнула на колесо. Там, прижимаясь спиной к металлической стенке, ровно поставив ноги, сжав пистолет, направленный вверх, обеими руками и положив на него щеку, словно на подушку в грозовую ночь, она подумала, что даже не знает, сколько осталось патронов, а перед ней – профессиональный киллер, убивший пятьдесят девять человек. Она подумала, что за этим серым металлическим корпусом стоит Питбуль, который хочет ее убить, а она – одна, и никто ей не поможет; и тогда к глазам подступили слезы. Грация зажмурилась, уголки губ опустились вниз, из горла вырвался долгий, отчаянный стон; она даже закрыла бы лицо руками, но боялась остаться беспомощной и слепой, поэтому, судорожно, по-детски всхлипывая, заставила себя открыть глаза и подавить подступающие рыдания. Шмыгнула носом, втягивая внутрь слезы и дождь, высунула голову на один миг и так быстро ее убрала, что стукнулась затылком о стенку фургона.

Но успела его увидеть.

Он шел не торопясь за шелестящей стеной дождя, пружинистой походкой, чуть склонившись вперед, согнув локти, двумя руками сжимая пистолет. Он скоро будет здесь, и у нее нет иного выбора, как только пуститься наутек и получить пулю в спину, выйти ему навстречу и получить пулю в голову или просто ждать, ничего не предпринимая. В любом случае ее ждет смерть. Грация сжала пистолет, зарычала: а пошло все в задницу, – и, обогнув угол фургона, бросилась вперед.

Он думал: нельзя стрелять в нее из этого.

Нельзя стрелять в нее из ее собственной «беретты». Нельзя оставлять в ее теле те же пули 9x21, какими был убит Питбуль. Весь план развеется прахом. У него в руках не тот пистолет.

Он все равно бы выстрелил, потому что девица была вооружена, но, когда Грация выскочила из-за фургона, он думал: нельзя стрелять в нее из этого, – единственный раз думал во время акции. И поэтому спустил курок на долю секунды позже, всего на долю секунды, и, только ощутив толчок в грудь, понял, что она выстрелила первой.

Он опять привалился к стене домика и внезапно, вместе с тяжестью в груди, которая еще не выросла в боль и даже не слишком беспокоила, просто какое-то томление в области сердца, вот и все, услышал великую тишину, полную, настоящую. Он никогда не слышал такой тишины. Как будто уши забиты ватой, но не слышно гудения в голове, глухого шелеста у барабанных перепонок. Эта тишина обволакивала, пеленала весь мир, она не задерживалась, проникала все ниже, заполняла тело, ширилась, белая и плотная. Тишина без шорохов тишины.

Одной частью рассудка успел подумать: этот удар нанес мертвец.

Другой частью рассудка думал: с пулей в сердце ты можешь прожить еще десять секунд, но ты все равно мертвец.