Деньги

— Просто сообщаю вам топографические подробности местности. А никакого злого умысла нет.

Наступило молчание. Один мылся, а другой в порядке раскладывал на столе вещи дорожного несессера.

— Вы едете куда? — спросил бухгалтер.

— Да меня куда-то везут, что-то смотреть.

— А я гида нанял. Черномазенький, на ножках журавлиных. Шляпочка соломенная плоская, как блин. Не то из жидов, не то из греков. Говорит по-французски так же скверно, как я.

— Что же вы поедете смотреть?

— Всё. Первым делом Софию.

— Что вам София, что вы Софии? Я видел, вы ещё на пароходе умилялись. Я не верю, что можно чувствовать искреннее восхищение перед этой рухлядью.

Брови бухгалтера сдвинулись.

— У вас ваше прокурорское сердце обросло медвежьей шерстью, — сказал он. — У всякого свои интересы. Вас интересует ваша судейская махинация, и за этим кругом вы ничего не видите, не понимаете, не слышите. А меня моя бухгалтерия не интересует ни на волос, и я гораздо более отзываюсь на вопросы искусства.

Анатолий вынул чистый платок, слегка надушил его, помахал им в воздухе, осторожно понюхал и спрятал в карман.

— Вот вы духи употребляете, а я духов терпеть не могу, — продолжал Алексей Иванович. — Отдайте мне Софию, а сами оставайтесь с судейской палатой и опопонаксом. В опопонаксе есть какая-то сухость, что-то именно судейское.

Анатолий опять вынул платок, протёр своё пенсне, и засмеялся.

— Мы бы, пожалуй, три дня не выжили с вами, — сказал он, — и дело дошло бы до бокса.

— О, вы никогда не дойдёте до бокса, — возразил Алексей Иванович и опять присел на корточки, что-то разбирая в боковой пазухе чемодана.

XI

В шорной закладке, в чистенькой щегольской коляске поехали будущие родственники осматривать старый город. Жених сидел спиною к кучеру, против невесты. Он смотрел на неё. Глаза её были опущены. Скорбная морщинка блуждала вокруг её губ, которой прежде не было заметно. Она не то, что постарела, а как-то осунулась. Щеки её похудели, слегка втянулись, она стала точно уже в плечах, — или ему было непривычно видеть новое платье, в котором он её ещё не видал.

«Разве она так интересна, как полагает бухгалтер?» — думал он, переводя глаза то на неё, то на отца, лениво отвалившегося в угол экипажа.

Александр Дмитриевич устало смотрел, то открывая, то закрывая глаза. Когда копыта лошадей застучали по длинному деревянному мосту, и от синих вод Золотого Рога повеяло свежестью, он как будто оживился.

— Ну, вот мы, как англичане, — сказал он, стараясь улыбнуться, — будем шататься без толку и нюхать старые стены. Неужели мы в самом деле поедем в музей?

Анатолий с недоумением повёл глазами.

— Я вообще предпочёл бы прокатиться перед завтраком, — сказал он, — но никуда не заходить. Впрочем, как вы…

Он посмотрел на невесту.

— Ах, мне всё равно, — сказала она. — Я хотела развлечь папу.

— Развлечь папу, развлечь папу! — повторил старик. — Неужели я так нуждаюсь в развлечении?..

Он недовольно отвернулся. Лошади шарахнулись в сторону от медведя, который, криво переступая лапами, шёл за рослым цыганом на толстой цени. Коляска ударилась крылом о фонарь, звякнула и остановилась. Анатолий поморщился.

— Для partie de plaisir[7] несколько эксцентрично, — сказал он.

— «В пасть гирканскому медведю!» — продекламировал Александр Дмитриевич. — Кажется, так у Шекспира, помните?

Но товарищ прокурора не помнил. Он помнил превосходно ряд кассационных решений правительствующего сената, но о гирканских медведях там ничего не было.

— Странно, — заговорил опять Александр Дмитриевич, — я никогда не боялся смерти, а теперь вдруг захотел жить. Именно когда всё так быстро пошло на убыль.

— Но почему же на убыль? — спросил Анатолий.

— А от того, что не на прибыль.

— Вы в эту неделю, папа, гораздо бодрее, — сказала дочь.

Он повернул к ней голову.

— Разве? Ты находишь?

Он старался уловить в её лице выражение: говорит ли она потому, что действительно ему лучше, или только хочет успокоить.

— Да, мне кажется лучше, — тихо повторил он, радуясь детскому самообману.

Коляска спустилась вниз, к самому морю. Прозрачное, светлое, оно дрожало и трепетало под солнечными лучами. Глаза Александра Дмитриевича загорелись.

— Постой, пусти я выйду, — заговорил он, торопливо перенося ногу на подножку.

— Вам дурно, папа? — испуганно спросила девушка.

— Напротив, мне хорошо.

Он слез первый и нетвёрдыми шагами пошёл к воде.

— Жить! Жить! — повторял он. — Дышать, видеть солнце. Ничего больше не надо. Солнце, вечное солнце!

Он вытянул шею и, запрокинув голову назад, жадно втянул воздух ноздрями.

— Это солнце, это самое солнце светило евреям в пустыне, — как-то машинально продолжал он. — Оно светило Христу в Иерусалиме, когда Он шёл под своим крестом. Оно светило Галилею, Жанне д’Арк так же, как светит мне.

Он снял шляпу и провёл рукой по волосам, поредевшим и поседевшим. Сил у него было мало, он пошатнулся. Анатолий поддержал его.

— Не мне — ей нужна поддержка, — сказал он, и Анатолию показалось, что старик заговаривается.